— Грибы, — ответила Иоанна.
— И улиток, — прибавил ее дочь.
— Грибы и улиток!
С равным успехом они могли бы сказать «шерсть и личинки мух». У меня до сих пор от восторга кружилась голова, и мне приходилось сдерживать себя, чтобы не рассмеяться или не расплакаться. Заметив озадаченное выражение на лице Иоанны, я заставил себя, собрав воедино силу ума и духа, говорить спокойно и вести себя с достоинством.
— И удачно? — поинтересовался я.
— Более или менее, — ответила Иоанна.
— Я ищу улиток, но я их не ем, — сообщила Вавилония. — Меня от них тошнит.
— Да ну?
— Вы привели солдат, отец мой? — Иоанна говорила спокойно, без страха или волнения, но я заметил, что ее дочь несколько раз напряженно сморгнула. — Они сегодня с вами?
— Сегодня — нет. Пока нет. — Из какого-то озорства я прибавил: — Сегодня утром я выбрался тайком. Я сбежал. Но скоро они приедут за мной.
— Тогда мы должны вас спрятать, и как можно быстрее! — Вавилония не на шутку перепугалась. Я понял, что она сама наивность во всем до последней мелочи, и над ней нельзя подшучивать или дразнить ее, потому что она видит только то, что лежит на поверхности.
— Солдаты не сделают ему зла, дитя мое, — заметила Иоанна. — Они защищают его. От тех, кто убил отца Августина.
— О нет! — Глаза Вавилонии наполнились слезами. — Тогда вам нужно возвращаться! Немедленно!
— Дочь моя, здесь мне ничто не угрожает. С нами Бог.
В моем спокойствии, ниспосланном мне свыше, были теплота и уверенность, которые немного ободрили ее; я даже коснулся ее руки (что не в моем обыкновении, позвольте вас заверить). Затем я поинтересовался у женщин, завершили ли они сбор щедрот Божьих.
— На сегодня с нас достаточно, — ответила Иоанна.
— Можно я провожу вас домой? Я хочу поговорить с Алкеей.
— Отец мой, вы можете делать все, что вам угодно. Вы инквизитор и большой человек. Отец Поль нам так сказал.
В словах Иоанны мне послышалась легкая ирония, но я не обиделся.
— Я не могу делать все, что мне угодно, сударыня. Существуют определенные правила и законы, которым я должен подчиняться. — Мы стали взбираться к форту, и, чувствуя необыкновенную беспечность, я продолжал в том же духе, что, вероятно, было неразумно: — Например, я не могу нарушить мой обет целомудрия и послушания, как бы горячо я этого ни желал.
— Да что вы говорите? — Иоанна, поравнявшись со мной, искоса посмотрела на меня взглядом (не могу подыскать иных слов для его описания) любопытным и даже кокетливым. Но вместо того, чтобы воспламенить во мне страсть, он произвел обратное действие; я весь похолодел, как будто меня окатили водой, и затряс головой, словно эта вода попала мне в уши.
— Простите, — пробормотал я. — Простите меня, я сам не свой.
— Да, — с удивлением согласилась Иоанна. — Я вижу. Вам нехорошо?
— Нет, но… но какое-то наваждение…
— Вы шли пешком из Кассера?
— Да.
— И вы часто ходите по горам так далеко?
— Нет, — сказал я, — но я же не отец Августин, сударыня! Я еще не совсем дряхлый!
— Ну, разумеется!
Она произнесла это таким тоном, что я рассмеялся:
— Как вы умеете польстить моей чувствительной гордыне! Вы отточили свое мастерство на отце Августине или это природный дар любой матери?
На этот раз настала очередь смеяться Иоанне, но она засмеялась тихо, не открывая рта.
— Отец Бернар, — сказала она, — у нас у всех собственная гордыня.
— Верно замечено.
— Я, например, горжусь тем, что умею найти добрых людей, которые мне помогают.
— Как Алкея?
— Как Алкея. И как вы, отец.
— Вот как? Но я боюсь, что вы печально заблуждаетесь.
— Может быть, — согласилась Иоанна. — Может быть, вы не такой уж и добрый.
И тут мы оба рассмеялись, словно делясь друг с дружкой общими мыслями и желаниями, коими я не делился ни с одним человеческим существом. Позвольте мне объясниться, ибо я знаю, что вы скажете: «Вот вам монах и женщина. Какие мысли и желания могут их объединять, кроме желаний плотских?» И вы были бы правы, в некотором роде, ибо мы оба были подвержены позывам плоти, будучи грешны перед Господом. Но я верю, что из-за грехов наших — преступной гордыни, своенравия, упрямства и даже дерзости, — из-за многих грехов, присущих нам обоим, мы видели друг друга насквозь. Мы знали друг друга, потому что знали каждый себя.
Достаточно сказать, что мы имели схожие темпераменты. Удивительное совпадение, когда подумаешь, что она была дочерью невежественного торговца. Но Господь — это источник гораздо больших чудес.
— На дороге лежали желтые цветы, — заметил я, когда стало ясно, что мы обошли место смерти отца Августина каким-то окольным путем. — Это вы их принесли или Вавилония?
— Я их принесла, — ответила Иоанна. — Я сомневаюсь, что мне когда-либо доведется посетить его могилу, поэтому я оставила их там, где он умер.
— Его похоронят в Лазе. Вы всегда можете прийти в Лазе.
— Нет.
— Почему? Вам нельзя оставаться здесь на зиму. Почему бы вам не перебраться в Лазе?
— Почему не в Кассера? Это гораздо ближе.
— Но в Кассера вас могут встретить неприветливо.
— Нас могут встретить неприветливо и в Лазе. Вавилонию нигде не любят.
— Мне трудно в это поверить. — Взглянув на Вавилонию, взбиравшуюся по крутой горной тропе впереди нас, я вновь поразился ее красоте. — Она же прелесть и кроткая, как голубка.
— Это с вами она кроткая, как голубка. А с другими она превращается в волчицу. Вы бы не узнали ее, — заметила Иоанна удивительно равнодушным тоном, как будто для нее такое превращение было в порядке вещей. Но затем ее голос слегка оживился. — Когда вы увидели ее, вы повели себя, как Алкея. Если бы только все были так добры! Когда Августин улыбался ей, у него как будто судороги начинались.
— Возможно и так. Он был нездоров.
— Он ее боялся, — продолжала Иоанна, не обращая внимания на мои слова. — Он любил ее, но боялся. Однажды она на него набросилась, и мне пришлось ее оттаскивать. Он сидел, и его била дрожь. И в глазах у него были слезы. Он стыдился своего страха.
Вдруг она нахмурилась, и ее темные брови сошлись на переносице, придав лицу грозное выражение.
— Он сказал мне, что на ней проклятье нашего греха — его и моего. Я сказала, что это чушь. Может быть, он был прав, отец Бернар?
Мне представлялось, что отец Августин говорил так от горя и отчаяния, но я ответил ей с большой осторожностью:
— В Священном Писании сказано по-другому: «Зачем вы употребляете в земле Израилевой эту пословицу, говоря: Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина? Живу Я! Говорит Господь Бог, — не будут вперед говорить пословицу эту в Израиле»[65].
— Значит, Августин ошибался. Я знала, что он не прав.
— Иоанна, неисповедимы пути Господни. Нам известно лишь одно — что все мы грешники. Даже Вавилония.
— Грехи Вавилонии — это не ее грехи, — упрямо возразила вдова.
— Но люди родятся во грехе со времен Грехопадения. Господь повелел нам, роду человеческому, искупать этот грех, стремясь достичь спасения. А вы говорите мне, что Вавилония имеет душу животного — то есть она не человек?
Вдова открыла рот — и закрыла. Казалось, она глубоко задумалась. Поскольку мы достигли последнего и самого крутого участка тропы, то разговаривать мы не могли, пока не выбрались на пастбище, окружавшее форт. Там, еще не отдышавшись после подъема, она обернулась ко мне с серьезным и печальным видом.
— Отец мой, вы очень мудры, — сказала она. — Я знала о вашем милосердии, о вашем красноречии по рассказам Августина. Я знала, что вы мне понравитесь, еще до нашей встречи, по тому, как он говорил о вас. Но я не догадывалась, сколько мудрости у вас в сердце.
— Иоанна…
— Наверное, вы правы. Верить, что грехи моей дочери — это не ее грехи, значит верить, что она животное. Но, отец мой, порой она и есть животное. Она рычит, как зверь, и хочет разорвать меня на куски. Как матери принять то, что ее родное дитя хочет убить ее? Как человеческое существо может лежать в собственных испражнениях? Как Вавилония может иметь грехи, когда она их не помнит? Как, отец мой?