Раймон Донат оторопел. Я догадался, что он вышел, чтобы опорожнить мочевой пузырь (ибо его руки судорожно теребили одежду), и не ожидал встретить на пороге нашего нового инквизитора. Тем не менее он быстро овладел собой и отвесил низкий поклон.
— Ваш приезд делает нам честь, отец мой. Сердце мое преисполняется радостью.
Отец Августин заморгал и пробормотал благословение. Его, казалось, несколько удивила эта излишняя, если не сказать напыщенная, вежливость. Таков, однако, был Раймон: он неизменно впадал в крайности, так что слова его были подобны манне небесной либо молоту, сокрушающему камни. В течение дня он не раз переходил от мрачности к веселью и обратно. Он был вспыльчив и резок, шумлив (когда пребывал в духе), прожорлив и похотлив как козел (чья кровь так горяча, что плавит алмазы). Человек низкого происхождения, он весьма гордился своим образованием. Кроме того, был щеголем и любил похваляться своими виноградниками.
Но все эти мелкие недостатки искупались в нем мастерским владением языком права и удивительной беглостью письма. Никогда за все время моих странствий не встречал я нотария, который мог бы с такой быстротой записывать человеческую речь. Говорящий не успеет еще закончить предложения, а оно уж на бумаге.
Дабы завершить его портрет (что Цицерон назвал бы effictio[15]), я скажу, что лет он имел около сорока, роста был среднего и телом плотен, но не тучен, с красным лицом и густыми волосами, черными, как третий конь Апокалипсиса. У него были великолепные зубы, кои он всегда охотно показывал, и теперь так свирепо просиял, глядя на отца Августина, что тот, как мне показалось, даже несколько растерялся.
Желая прервать неловкое молчание, я объяснил, что Раймон Донат ведает записями всех инквизиционных дел и хранятся они наверху.
— Ах да! — воскликнул отец Августин, внезапно оживившись, и с удивительной прытью ринулся внутрь. — Да. Реестры. Я хочу поговорить с вами о реестрах.
— Они под надежной охраной, — сказал я, следуя за ним. Когда глаза привыкли к полумраку, царившему в комнате, куда мы вошли, я указал на мой стол у одной из стен. Кроме него, там были три скамьи, стоявшие вдоль стен слева и справа. — Здесь я чаще всего и работаю. Отец Жак поручал мне почти всю переписку.
Отец Августин смотрел перед собой, как слепец. Потом он, шаркая, подошел к столу и, по-прежнему словно слепой, коснулся деревянного аналоя. Мне пришлось отвести его в его комнату, которая была больше первой и, по счастью, имела бойницу, пропускавшую немного света. Объяснив, что обычаем отца Жака было допрашивать свидетелей в этой комнате, я показал его преемнику инквизиторский стол, инквизиторский стул (массивный, с затейливой резьбой) и сундук, где отец Жак держал труды, с коими постоянно справлялся: «Speculum judiciale»[16] Гийома Дюрана, «Summa»[17] Райнерия Саккони, «Суждения» Петра Ломбардского, глоссарий Раймунда из Пенафорта к «Liber Extra»[18] Папы Григория IX. Эти книги, объяснил я, поручены сейчас заботам библиотекаря, но если они понадобятся отцу Августину, то ему достаточно будет только попросить.
— А реестры? — спросил он, будто не слыша моих слов. Его холодная настойчивость озадачила меня. Я повел его обратно в первую комнату, а оттуда — вверх по винтовой лестнице, встроенной в узкую угловую башню, соединявшую все три этажа. Поднявшись на последний этаж, мы нашли там Раймона Доната, ожидавшего нас вместе с писарем, братом Люцием Пурселем.
— Вот здесь мы храним реестры, — объяснил я. — А это брат Люций, наш писарь. Брат Люций — каноник общины Святого Поликарпа. Он пишет скоро и аккуратно.
Отец Августин и брат Люций обменялись братским приветствием. Брат Люций, по обыкновению, держался скромно, а мысли отца Августина были, как кажется, заняты более важными делами. Я понял, что ничто не сможет отвлечь его от цели, которая состояла в том, чтобы найти и изучить следственные реестры. Поэтому я показал ему два больших сундука, где они хранились, и вручил ему ключи его предшественника.
— У кого еще есть ключи? — спросил он. — У вас?
— Разумеется.
— И у этих людей?
— Да. И у них тоже. — Я взглянул в сторону Раймона Доната и брата Люция, представлявших собой забавную пару: один дородный и богато одетый, грубой наружности, преданный плотским страстям, другой — бледный, худой и кроткий. Часто я слышал доносящийся снизу зычный голос Раймона, который, обращаясь к Люцию, расписывал прелести знакомой женщины либо рассуждал о догматах католической веры. У Раймона на все было свое мнение, и он не стеснялся его оглашать. Я не припомню, чтобы брат Люций высказывал свои мысли по какому-либо поводу, кроме разве что погоды и своих больных глаз. Однажды, сжалившись над ним, я спросил его, не хотел бы он проводить меньше времени в обществе Раймона Доната, но он уверил меня, что не имеет никаких причин быть недовольным. Раймон, сказал он, ученый человек.
Помимо учености человек этот обладал также и тщеславием, и явно уязвлен был тем, что отец Августин запамятовал его имя. Этим, по крайней мере, я объяснял заносчивое выражение на его лице. Однако отец Августин был целиком поглощен своей целью. Пока он не достиг ее, ничто другое не могло привлечь его интерес.
— Я не могу открыть эти сундуки, — заявил он, показывая мне свои распухшие и дрожащие руки. — Будьте добры, отоприте их.
— Вы ищете какой-то определенный том, отец мой?
— Мне нужны все реестры с допросами, проведенными отцом Жаком за время службы здесь.
— Тогда Раймон поможет вам скорее, чем я. — Сделав знак Раймону, я откинул крышку первого сундука. — Раймон содержит записи в порядке.
— С великим усердием и ревностью, — добавил Раймон, никогда не упускавший случая подчеркнуть свои достоинства. Он поспешил на помощь, желая предъявить права на должность распорядителя наших инквизиционных реестров. — Скажите, какое именно дело вы желаете просмотреть, отец мой? Потому что в начале каждой книги есть список.
— Я желаю просмотреть все дела, — перебил его отец Августин
Увидав стопки переплетенных в кожу рукописей, он, нахмурившись, поинтересовался, сколько их всего.
— Всего пятьдесят шесть томов, — гордо отвечал Раймон. — А также несколько свитков и отдельных листов.
— Здесь, как вы знаете, одно из старейших отделений Святой палаты, — заметил я, подумав при этом, что отцу Августину будет, скорее всего, не под силу поднять хотя бы один том, потому что каждый был довольно внушительных размеров и к тому же весил немало. — И работы здесь всегда было в избытке. Вот и сейчас у нас содержится сто семьдесят восемь обвиняемых в ереси.
— Я хочу, чтобы все реестры отца Жака снесли в сундук внизу, — приказал отец Августин, по-прежнему не обращая внимания на мои слова. — Сикар поможет мне их разобрать. Отсюда можно пройти в тюрьму?
— Нет, отец Августин. Только со второго этажа.
— Тогда мы идем обратно. Благодарю вас. — Отец Августин кивнул брату Люцию и Раймону Донату. — Я побеседую с вами позже. Сейчас можете возвращаться к своим обязанностям.
— Отец мой, без отца Бернара я сделать этого не могу, — возразил Раймон. — Мы собирались проводить дознание.
— Это подождет, — сказал я. — Вы закончили писать показания Бертрана Гаско?
— Еще нет.
— Тогда заканчивайте. Я позову вас, когда вы мне понадобитесь.
Спуск наш по узкой и тускло освещенной лестнице оказался долгим, и лишь достигнув благополучно моего стола, у дверей в тюрьму отец Августин заговорил:
— Я хочу спросить вас откровенно, брат: эти люди — надежны?
— Раймон? — удивился я. — Надежен ли он?
— Им можно доверять? Кто их назначил?
— Отец Жак, разумеется. — Как говорит блаженный Августин, есть вещи, в которые нельзя поверить, не поняв их, а есть вещи, которых не понять, не поверив. Но сейчас я понимал — и все равно не верил. — Отец Августин, — сказал я, — вы прибыли, чтобы чинить инквизицию над инквизицией? Если это так, скажите мне об этом прямо.
17
Букв.: совокупность, масса, итог