— А для чего ему лгать? — резко спросил Пьер Жюльен. — Почему этой женщиной не могла быть колдунья из Кассера?
— Потому что в Кассера нет колдуний! — Я чуть не плюнул в него. — Это не имеет отношения к женщинам из Кассера!
— Убийство Раймона — это колдовство, Бернар!
— Это не колдовство! Это все было нарочно подстроено! Этому человеку заплатили, чтобы он убил Раймона Доната и избавился от его тела, как сделал бы колдун!
— Чепуха! Да и кто стал бы ему за это платить?
— Вы стали бы, отец мой! — Я ткнул пальцем ему в грудь. — Вы!
Чтобы ходатайствовать за них
Ясен ли вам ход моих мыслей? Может быть, ваш разум не научен распутывать хитросплетения вины и невиновности, как он, без сомнения, научен разбирать тайны высшего порядка, такие, как значение воплощения Сына Божия. Наверное, вы предпочти бы не осквернять свой рассудок низменными и кровавыми подробностями, оскорбительными для праведников и противными Господу.
Если это так, то позвольте мне представить вам несколько суждений. Прежде всего, мне казалось, что Раймон Донат замешан в убийстве отца Августина — иначе зачем он хотел убить Жордана Сикра? Не станешь же травить человека лишь для того, чтобы сохранить в тайне свой извращенный вкус к блудницам. Так или иначе, это объяснение представлялось мне неубедительным, тогда как мое собственное — вполне разумным. Для чего же Раймону Донату понадобилось убивать отца Августина — на этот вопрос у меня ответа не было. Я, конечно, не мог полностью посвятить свои мыслительные способности поиску этого ответа в тот момент, когда вопрос впервые возник у меня в голове, ибо занят был спором с Пьером Жюльеном по поводу моего второго вывода: а именно — что он сам нес ответственность за смерть отца Августина.
Наверняка вы сочтете это предположение нелепым. Но вспомните поврежденные реестры: они были у Раймона, верно? Если они действительно, как я подозревал, содержали порочащие Пьера Жюльена показания, тогда он, разумеется, не хотел бы, чтобы кто-либо их прочитал и пересказал прочитанное другим. А местонахождение останков нотария и в самом деле заставляло предположить, что здесь не обошлось без колдовства. Их нарочно принесли на перекресток дорог, а не утопили в реке, придав убийству видимость сатанинского обряда.
Я спрашиваю вас: кто другой в целом городе был более сведущ по части колдовства? Колдовских обрядов? Кто другой пытался бы приплести сюда колдунов — бывших на подозрении у одного-единственного человека? Я решил для себя, что если бы Пьер Жюльен хотел обвинить в убийстве Раймона еретика, то он не стал бы избавляться от тела таким способом, до мелочей повторяющим его собственные представления о таинственных колдовских ритуалах.
Таковы были мои выводы, порожденные частью разумом, а частью чувствами. Не сомневайтесь в моем желании видеть моего патрона виновным. Я хотел убрать его со своего пути. И посему мною отчасти руководило предубеждение, я был, можно сказать, им ослеплен. Я не переставая размышлял, какая связь могла существовать между убийством отца Августина, которое спланировал Раймон, и последовавшей за тем его собственной гибелью. Я беспрестанно размышлял над исчезновением первого реестра, задолго до появления в Лазе Пьера Жюльена. Я всеми силами души желал уличить моего патрона.
Итак, я выдвинул обвинение и в ответ был осыпан бранью.
— Вас околдовали! — завопил Пьер Жюльен. — Вы одержимы бесами! Вы сошли с ума!
— А вы — потомок еретиков!
— Эти женщины наслали на вас порчу! Они осквернили ваш разум! Вы клевещете на меня, дабы защитить их!
— Нет, Форе. Это вы, чтобы защитить себя, клевещете на них. Вы отрицаете, что изъяли листы из тех реестров?
— Вон! Вон отсюда! Убирайтесь!
— Да, я уйду! Я пойду к сенешалю, и он вас арестует!
— Это вас арестуют! Ваше неуважение к священному институту, который я представляю, это неподчинение уставам!
— Вы ничего не представляете, — усмехнулся я, идя к двери. — Вы лжец, и убийца, и дурак. Вы просто куча падали. Вас швырнут в озеро огненное, а я буду стоять рядом, распевая, в белых одеждах.
Взглянув на Дюрана, который, казалось, наблюдал за перебранкой со смешанным чувством ужаса и удовольствия, я махнул ему рукой и вышел. Я направился к замку Конталь. Я сознаю, что поверг в изумление многих горожан, ибо всю дорогу бежал, путаясь коленями в подоле своей рясы, так что все встречные таращились на меня, как на диво дивное. Ведь нечасто доводится видеть монаха, бегущего со всех ног, если только это не разбойник, видеть инквизитора еретических заблуждений, скачущего вдоль по улице, точно заяц, преследуемый гончей. Зрелища, подобного этому, не увидишь, пожалуй, и в три жизни.
Так или иначе, я бежал. И вообразите себе, на кого я был похож, когда достиг своей цели. Я еле переводил дух и едва мог вымолвить приветствие, стоя согнувшись и опираясь руками о мои бедные монашеские колени (так мало приспособленные для изнурительных упражнений, после десятилетий молитв и постов), с пожаром в груди, дрожа всеми членами и с сердцем, бьющимся так громко, что я положительно оглох, слушавши его. Не забывайте также, что я был немолод! И сенешаль, увидав, как я себя загнал, не на шутку встревожился, как встревожился бы при виде затмения солнца или трехголового теленка, ибо это была картина, предрекавшая многие несчастья.
— Боже всевышний! — ужаснулся он, прежде чем быстро перекреститься. — Что такое, отец мой? Вы ранены?
Я покачал головой, все еще задыхаясь и будучи не в силах говорить. Он поднялся, а вслед за ним и королевский казначей, с которым они беседовали в уединении. Но инквизитор еретической греховности всегда имеет преимущество перед таким мелким чиновником; когда я жестом велел ему удалиться, он ушел, оставив меня одного в обществе сенешаля.
— Садитесь, — приказал Роже. — Выпейте вина. Вы бежали.
Я кивнул.
— От кого?
Я покачал головой.
— Сделайте глубокий вдох. Еще. Теперь выпейте это и говорите, когда сможете.
Он дал мне вина со столика у своей кровати, ибо мы сидели в знаменитой комнате, где почивал сам король Филипп. Я неизменно восхищался красотой расшитых парчовых гардин над его ложем, которое было убрано точно алтарь — золотом и серебром. Роже, казалось, не жалел для него никаких роскошных украшений, которых он жалел для себя.
— Итак, — сказал он, когда я немного пришел в себя, — что случилось? Еще кто-нибудь умер?
— Вы видели труп Раймона, — отрывисто ответил я (мне все еще не хватало дыхания). — Вы заметили, что его засолили?
— Да.
— Вы помните бочки с рассолом, что вы привезли из Кассера? Ваша милость, они у нас в конюшне, где вы их и оставили.
Глаза Роже сузились.
— И их кто-то недавно использовал? — спросил он.
— Я не знаю. Похоже, что да. Ваша милость, это выглядит логичным. Раймон последним из нас оставался в здании в ту ночь. Почему бы не подкупить сторожа, чтобы он убил его и отнес тело в конюшню, где бы оно пролежало несколько дней незамеченным?
Повисла долгая пауза. Сенешаль сидел, глядя на меня и сложив свои мощные руки на груди. Наконец он что-то проворчал.
Я воспринял это как сигнал к продолжению.
— Ваша милость, приходил ли к вам вчера отец Пьер Жюльен, чтобы попросить инквизиционные реестры, которые вы забрали из дома Раймона? — спросил я.
— Да.
— И эти реестры вы даже не открывали?
— Отец мой, я очень занят.
— Да, конечно. Но когда я открыл их, я обнаружил, что они испорчены. Кто-то вырвал оттуда несколько листов. И все-таки отец Пьер Жюльен ничего не сказал об этом, — ничего! — когда впервые сообщил мне, что они найдены. Разве это не повод предположить, что это он изъял листы, а не Раймон? Ибо он обвинил Раймона, ваша милость. Он сказал, что Раймон пытался скрыть, что среди его предков были еретики.
— Отец мой, простите… — Сенешаль взъерошил волосы. — Я что-то не пойму. Почему вы считаете, что Раймон безвинен? Почему вам так трудно поверить в его вину?