— Брат…
— Подумать только: и я отдал за вас свой голос! Чтобы вы предали меня ради человека с мешком шерсти вместо головы! Вы ответите за это, Гуг, вы ответите перед Господом и Великим Магистром!
— Вы всегда были вероотступником! — закричал приор. — Хотя бы в вопросе Дюрана де Сен-Пурсена и его работы…
— Да вы с ума сошли! Спор об определениях!
— Вы склонны к ереси! Не отрицайте этого!
— Я решительно это отрицаю!
— Так каков же будет ваш ответ? — вдруг встрял Пьер Жюльен. — Значит, мы запишем, что вы отказываетесь признать себя виновным, брат Бернар?
Я в замешательстве уставился на него. Но увидев, что нотарий ждет, я со злостью выпалил:
— Отказываюсь! Да, я не виновен! И есть люди, которые готовы поручиться за меня! Инквизиторы! Приоры! Каноники! У меня немало друзей, и я обращусь к Папе, если потребуется! Весь мир узнает о вашем злодейском заговоре!
Говоря это, я сам понимал, что все это пустые угрозы. Чтобы собрать всех этих союзников, потребуется время, а времени у меня было в обрез. Пока я буду писать и отправлять письма, жизнь моей возлюбленной будет в опасности. Я не сомневался, что Пьер Жюльен без колебаний применит дыбу. И посему, предрекая проклятье моим врагам, я одновременно обдумывал возможности побега. Я мысленно обозревал оставшиеся в моем распоряжении средства и спрашивал себя, можно ли к ним обратиться.
— Как твое имя, женщина? — спросил Пьер Жюльен. Я услышал, как она отвечает, что ее имя Алкея де Разье.
— Алкея де Разье, вы обвиняетесь как упорствующая в ереси. Клянетесь ли вы на Святом Евангелии говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды, в отношении греха ереси?
— Алкея, — вмешался я, — вы должны потребовать отсрочку для обдумывания ответа. Требуйте предъявить имеющиеся против вас свидетельства.
— Молчать! — Сенешаль резко и зло оттолкнул меня. — Отец Пьер Жюльен закончил с вами.
— Свидетельства? — переспросила Алкея, явно недоумевая. Но я уже не мог ей ничего объяснить, потому что Пьер Жюльен сунул ей под нос Священное Писание и потребовал, чтобы она поклялась.
— Клянись! — приказал он. — Или ты еретичка и боишься поклясться?
— Нет, я с радостью поклянусь, хотя и никогда не лгу.
— Тогда поклянись.
И она поклялась, с улыбкой глядя на Евангелие, а я почувствовал страх. Ибо я знал, что ни одна другая женщина в жизни не уклонялась так далеко от пути истинной веры, как Алкея. И я знал, что она даже не попытается скрыть это обстоятельство от своих мучителей.
— Алкея де Разье, — продолжал Пьер Жюльен, — доводилось ли вам слышать, чтобы кто-нибудь учил или свидетельствовал, что Христос и апостолы его не владели ничем ни лично, ни сообща?
— Алкея, — спешно встрял я, пока она не успела ответить и оговорить себя своим собственным языком, — требуйте отсрочки для обдумывания, требуйте предъявить вам свидетельства.
— Молчать! — В этот раз сенешаль нанес мне удар в голову, и я, развернувшись, в ответ ударил его по руке.
— Только попробуйте тронуть меня еще раз, — предупредил я, — и вам не поздоровится.
Глаза Роже зло блеснули.
— Да ну? — усомнился он, щерясь в ужасной улыбке.
И тут Пьер Жюльен потребовал, чтобы меня удалили из зала, и Роже выразил готовность проделать это самолично. Я обратился было за поддержкой к приору, но сенешаль силой пресек мои попытки, схватив меня за руки и попытавшись вытолкать меня вон.
Как бы вы поступили на моем месте? Станете ли вы осуждать меня за то, что я наступил ему на ногу, и когда он ослабил хватку, двинул локтем ему в ребра? Не забудьте, пожалуйста, что я был подло предан этим человеком, которого так долго считал своим другом. Не забудьте, пожалуйста, что мы сошлись с ним в смертельной борьбе, которая просто должна была вылиться в физическое насилие.
Будь что будет, я атаковал его, и он в ответ ринулся на меня. Я, конечно, не мог надеяться одолеть его. Хоть я и был выше ростом, но уступал ему в силе и не был обучен военным искусствам. Кроме того, у меня за спиной не было солдат, готовых в любую минуту прийти на помощь. Когда Роже отшатнулся, схватившись за грудь, двое стражей, стоявших у дверей, разом подскочили ко мне и принялись меня избивать. Прикрыв голову руками, я упал на колени, смутно слыша протестующие крики испуганной Иоанны, и затем от удара между лопаток я растянулся по полу.
Я помню, что лежал ничком, сжавшись в ожидании следующего удара. Только через некоторое время стало ясно, что второго удара не последует. Звон в ушах постепенно стих. До меня начали доходить другие звуки: крики, визг, призывы о помощи. Я сел. Сквозь слезы боли я увидел, как изменилось положение. Я увидел, что сенешаль отбивается от Вавилонии, которая царапалась и кусалась как дикое животное, и солдаты торопятся ему на выручку. Один из них протянул ее по спине своей дубинкой, так что она вся изогнулась. Алкея попыталась закрыть собой девушку, а Иоанна бросилась на солдата; Пьер Жюльен укрылся за креслом. Что было потом, я не знаю, ибо от настигшего меня вскоре удара в висок я лишился чувств. Все, что я помню, так это что я, раненный, пытался вытащить Иоанну из образовавшейся свалки.
Потом я на краткий миг увидел звезды, и все померкло.
Говорят, что меня сразила та же дубина, которую уже применили против Вавилонии. Еще говорят, что Иоанна, подумав на секунду, что я умер, так пронзительно и горестно запричитала, что все остановились и замерли. Солдаты опустили оружие. Сенешаль стал лихорадочно щупать мой пульс, Алкея начала молиться. Затем я начал подавать признаки жизни, и участники сборища, приглушенно посовещавшись, решили, что лучше будет пока разойтись.
Так я оказался в тюремной караульной, не имея ни малейшего понятия, как это произошло.
Пленным освобождение
Я засыпал и просыпался, засыпал и просыпался. В первый раз, проснувшись, с головной болью, я, спотыкаясь, добрался до двери и потребовал объяснений: почему я помещен в такие отвратительные условия? Сначала никто не отвечал. Затем я услышал голос Понса, доносившийся из коридора; он сообщил мне, что я упорствующий еретик и опасен для других. Возможно, он еще что-то говорил, но я не запомнил. Почувствовав дурноту, я вернулся на свое ложе.
Когда я снова проснулся, в голове у меня немного прояснилось. Я знал, где я нахожусь и почему; по перезвону колот колов я определил, что сейчас служат шестой час, и подумал, что могло произойти с тех пор, как я потерял сознание. Я безумно тревожился об Иоанне. Еще меня мучила жажда, во всех членах была скованность, раны саднили. Боль в спине не давала вздохнуть.
С трудом поднявшись, я барабанил в дверь, пока не пришел Понс.
— Чего вам? — прорычал он.
— Мне нужно вина. У меня все болит. Сходите в обитель за братом Амиелем.
Помолчав, Понс ответил:
— Я должен спросить отца Пьера Жюльена.
— Вы будете исполнять, что я вам велю!
— Больше не буду, отец. Я должен спросить отца Пьера Жюльена.
С тем он и покинул меня, а мне стало ясно, что будущность моя безрадостна. Как же мне апеллировать к Папе, если даже моя просьба о помощи лекаря была воспринята с такой враждебностью? Несомненно, судьбой мне уготовано презрение, одиночество, забвение. Что же до моих немногих друзей, то дружеские их чувства должны быть поистине сильны, чтобы выдержать осуждение Святой палаты!
Сев на постель, которую недавно занимала Виталия, я обдумывал имеющиеся у меня пути к выходу. Они были немногочисленны и сомнительны, ибо мне было ясно, что если я не желаю оставаться в тюрьме, под следствием Пьера Жюльена и в страхе за Иоанну, то мне придется бежать. Сама мысль о подобном развитии событий ужаснула меня: как же это осуществить? Стены были толстые, стражники стерегли ворота, дверь караульной была заперта, и ключ был только у Понса. Затем я вспомнил, что придется спасать и женщин, и сердце мое содрогнулось. Воистину, эта задача казалась невыполнимой. Если они заключены внизу, было бы довольно просто выпустить их, поскольку камеры в murus largus[110] запирались снаружи на засов. Но моя собственная дверь, как я уже говорил, была заперта на ключ, и город за тюремными стенами вовсе не был раем для беглого еретика.