Так вот, если вы думаете, что с окончанием Дня Дьявола все закончилось, то вы ошибаетесь. Все только началось.
Из Парка Чудес я ушел – не мог больше работать там, где лужи человеческой крови впитались в землю. Впрочем, без работы я не остался. Переквалифицировался из жонглера в метальщика ножей – правда, уже не "выдающегося", а всего лишь "великолепного". Так написали на афишках в городке, где я поселился и стал выступать в постоянном шоу. Там было много разных номеров, и в одном из них я играл главную роль. Шоу это называлось "Viva el valor!" – "Да здравствует мужество!" Мужество мое заключалось в том, что я кидал ножи в красивую девушку, привязанную к бутафорскому дереву. Дерево было исполнено из прессованных стружек и при желании девушка могла поднатужиться, приподнять его и убежать вместе с ним. Но она не делала этого – стояла, извивалась, изображала, что очень страдает в неволе и всячески старалась показать длинные ноги через разрезы платья. А я, стало быть, метал в эту бабенку ножи. Правда, в саму девушку попадать мне не рекомендовалось, поэтому ножи втыкались в веревки, которыми она была привязана. В результате оного действия веревки перерезались, девушка освобождалась, бросалась мне в объятия, награждала меня благодарным поцелуем (я пытался упросить импресарио, чтобы это слюнтяйство было отменено, но он, гад, настоял на своем), после чего мы упархивали за кулисы, где красивая девушка соскребала с лица грим и превращалась в замученную жизнью и неврозами женщину средних лет – с неплохой, правда, фигурой. После чего, она, как водится, начинала приставать ко мне – не хочу ли я, такой лапочка, получить в качестве благодарности за чудесное спасение незабываемый вечер с прекрасной дамой, искушенной в самой экзотической любви. Я с досадой осматривал прекрасную даму и в тысячный раз отказывал ей, причем в речи моей преобладали такие слова, как "Слушай, сколько можно?..", "Отвали", и даже "Опять в лоб хочешь? Это я устрою". В последней фразе я намекал на то, как однажды, выведенный из себя постоянными покушениями на свою высоконравственость, я попал ножом ей в лоб. Разумеется, кинжал мой не воткнулся – в планы мои не входило доводить дело до убийства – но засветил рукояткой в лоб прекрасной сударыне так, что мало ей не показалось. Она понимала, что это не было моей ошибкой. Она знала, что мои руки полностью подчиняются мне и делают только то, что я им прикажу. Поэтому обычно она прекращала свои домогательства, называла меня "гнусным педиком" и уходила пить кофе. Вот так проходил каждый мой рабочий день. Зрители, впрочем, валили на представление толпой, и зарабатывал я достаточно для того, чтобы жить так, как мне хочется.
А гнусным педиком я не был. Просто не хотел я спать с этой теткой, и все тут. Всю мою жизнь на меня западала любая женщина, стоило мне только посмотреть на нее и улыбнуться. Ну и что с того? Это не значит, что я должен спать со всеми, кто этого захочет. Я очень разборчив. Впрочем, должен вам сказать, что в последний год мне пришлось вообще выкинуть из головы мысли о связях на стороне. Потому что я жил с Лурдес, только с ней. Да и не хотелось мне никого, кроме нее.
Я был бы счастлив жить с Лурдес, и работать в своем шоу, и приходить каждый вечер домой, и видеть ее, и сидеть рядом с ней перед телевизором, и ужинать с ней, и заниматься с ней любовью. Я, закоренелый холостяк, даже помышлял о женитьбе, потому что был уверен, что нашел девушку, предназначенную мне судьбой. Но так не получилось.
День Дьявола проехался по нашим жизням как бульдозер. Он переломал наши судьбы, раскрошил их в кривые осколки. Теперь мы пытались сложить из этих осколков что-то новое, но то, что получалось, совсем не было похоже на прежнее наше существование. Лурдес, которая вела до Дня Дьявола довольно беспутный образ жизни, посерьезнела и поумнела. Она купила себе очки в тонкой золотой оправе. Она поступила в университет в Барселоне. Она училась там с увлечением, и, кажется, учеба интересовала ее гораздо больше, чем моя скромная персона. Поэтому наша размеренная семейная жизнь существовала только в моих мечтах. Нынешний наш городишко, имеющий вкусное название Эмпанада[3], находился в ста пятидесяти километрах севернее Барселоны, довольно далеко, и Лурдес приезжала ко мне только по выходным. Не слишком часто. К тому же нужно учесть, что каждые четвертые выходные она не приезжала вовсе. Правда, в таком случае я сам садился на поезд и ехал к ней, в Барселону. Но это было не то. Она снимала комнату вдвоем с подружкой, подружку приходилось тактично выпроваживать, чтобы остаться наедине; подружке, тоже студентке, надо было готовиться к занятиям, времени вечно было мало, любовь наспех превращалась в пытку, в общем, все было не так… К тому же подружка, шустрая рыжая девица баскетбольного роста, посматривала на меня с подозрительным вожделением, а однажды приперла меня к стенке и заявила, что, мол, нечего ее выпроваживать, что она, мол, девчонка без предрассудков, и, мол, нужно делать это самое всем втроем. Кровати сдвинуть, места хватит и все такое… Короче говоря, мне предложили шикарную групповушку. Как и положено идиоту, я немедленно распсиховался. На девицу наорал и обозвал ее шлюхой, Лурдес схватил за шиворот и выволок ее на лестничную площадку, где устроил ей безобразную сцену ревности. Я бушевал так яростно и громко, что все соседи повысовывали свои любопытные носы из дверей. «Лурдес, мать твою! – вопил я. – Опять ты принялась за свои лесбиянские фокусы?! Ты же обещала! Ты уедешь из этого гребаного притона сегодня же! Я сниму тебе отдельную квартиру! Я заработаю денег на это!..» И так далее, в том же духе. Лурдес даже не пыталась оправдываться. Я так и не узнал, спала она с этой рыжей верзилой или нет. Лурдес просто стояла молча и смотрела на меня грустными глазами.
После этого я снял для нее отдельную квартиру. Я выбивался из сил, чтобы заработать достаточно, но это не улучшило наших отношений. Любовь наша раздиралась с треском – как кусок некогда красивой, и вдруг обветшавшей ткани, который тянут с двух сторон. И я, и Лурдес были людьми, привыкшими жить только для себя. Оба мы не привыкли терпеть чьих-либо приказов. Хуже того – мы слабо представляли, что для совместной жизни нужно поступаться собственной свободой, доселе неограниченной. Иногда мы делали какие-то робкие шаги навстречу друг другу, но состояние равновесия длилось недолго – мы тут же бросались назад, на завоеванные и обжитые плацдармы эгоизма, и возвращались к прежней, дурной и муторной войне двух любящих друг друга людей. Да, я любил Лурдес несмотря ни на что, и именно поэтому я не мог расстаться с ней. Мне было плохо с ней, и было еще хуже без нее. Любила ли она меня? Думаю, что да. В постели мы всегда находили примирение. В постели мы подходили друг другу идеально – как самый изощренный ключ к самому секретному замку. «Я люблю тебя, Мигель!» – шептала она мне в ухо, а иногда и кричала эти слова, изгибаясь в порыве страсти, и у меня не было повода не верить ей. Она плакала навзрыд, когда я впервые сказал ей, что, наверное, мы не подходим друг другу и когда-нибудь нам придется расстаться. Тогда она бросила свой чертов университет на неделю, и приехала ко мне в Эмпанаду, и жила со мной, и ходила смотреть на мои представления, и хлопала и кричала от восторга вместе со всеми, и готовила для меня энчиладос с сыром (кажется, эти незамысловатые лепешки были единственным блюдом, которое она умела готовить), и ужинала со мной, и смотрела со мной телевизор. Все было хорошо. Она говорила мне, что и дальше у нас все будет хорошо, и мы обязательно поженимся, и у нас будет куча детей, и первого мальчика мы назовем русским именем Саша, а первую девочку – русским именем Наташа, потому что это сейчас очень модно – называть детей русскими именами Саша и Наташа… И я, конечно, верил во все это, потому что мне нужно было верить хоть во что-то…
Я очень любил ее.
Ровно через неделю она снова надела свои очки. Ее короткий отпуск кончился. Она поцеловала меня, когда садилась в поезд. Она долго махала мне рукой в окно вагона. Я не выдержал и разрыдался, когда вернулся домой. Я почему-то решил, что эта неделя была лучшей в нашей жизни, и больше такой уже не будет.