Повесив трубку, я повторил про себя: «А если не поливать, растение становится сильнее».
Каждый раз, когда цветок на подоконнике матери не радовал цветами, она устраивала ему темную. Будто в наказание сажала в угол, куда не проникал свет. Не поливала, не удобряла, не разговаривала. Тогда он, словно чувствуя, что силы на исходе и время поджимает, выстреливал в мир охапкой бутонов. И отвоевывал место на подоконнике.
Не пойду же я к Высокому Папе с подобной находкой.
2.4.1. Кто-то другой
– Чего хочешь? – спросила Лизетт, когда я показался на пороге. В руках у нее был половник, стояла она у плиты. Лицо красное и злое.
– Да ничего особенного, просто по дороге зашел.
– По дороге куда?
Куда вела дорога мимо дома Лизетт, я не знал.
– Да так, гулял по округе, смотрел.
Лизетт и отвернулась к плите.
– Мне уйти? – спросил я.
Лизетт промолчала. Я примостился на табуретке у входа, и, жалея, что пришел, разглядывал носки – сапоги снял на крылечке.
– Сейчас, – сжалилась Лизетт. – Погоди немного.
На плите стояла кастрюля, в воде кипятилась трехлитровая банка.
– Что-то вкусное готовишь? – спросил я.
– Творог, – коротко сказала Лизетт.
– А купить нельзя?
– Можно.
– Что же не купишь?
– Свое вкуснее. У нас коров нет, но творог свой.
Лизетт выключила газ, вытащила банку.
– Ну вот, – сказала она. – Пока стынет, и поговорить можно.
Она улыбнулась, поставила чайник и достала из шкафа печенье.
– Полагаю, свое собственное?
– Печенье-то? Мама напекла. Как знала, что гости придут.
Я взял печенье.
– Хотел тебя спросить.
– Чего? – спросила Лизетт.
– Ты же часто с моей бабушкой общалась.
Закипел чайник.
– Да, похоже, что так. Чаще меня она мало с кем говорила.
Лизетт налила заварку из чайничка с обломанным носиком, долила кипяток. Я подождал, пока она закончит домашнюю суету и сядет за стол.
– Может, ты знаешь, по какому рецепту она пиво свое варила.
– Не, – отмахнулась Лизетт, – не знаю. Это у Сережи спроси.
– Понятно. А про пшеницу она тебе что-нибудь говорила?
– Ну, – протянула Лизетт, – мы чаще про яблони.
Меня передернуло.
– Мы с ней варенье варили, ты должен помнить. С заготовками я помогала: помидорами, огурцами. С посадками. Помню, мы кабачки садили…
– Сажали, – грубо перебил я, – а про пшеницу ты что-нибудь знаешь?
– Про пшеницу…, – пристально посмотрела Лизетт. – Чего ты хочешь знать?
– Говорят, у бабушки пшеница хорошо росла. Может, у нее секрет был. Особенный уход или еще что?
Лизетт сузила глаза.
– Был, – неуверенно сказала Лизетт и резко покраснела.
– И какой? – спросил я.
– Не знаю, об том ты или нет.
– Об том.
– Да в общем-то я тебе все уже говорила, – отреклась от меня Лизетт.
– Я ничего не услышал.
Лизетт еле уловимо кивнула. Встала и оправила юбку.
– Ты с этим больше не ходи. Все, что знаю, я сказала.
Девушка взяла лежавшую на столе марлю, сложила ее в несколько слоев и положила в ситечко. Я посидел еще немного, а потом направился к двери.
– Хорошо бы другой тебе кто сказал, – услышал я шепот Лизетт, когда закрывал дверь. Или мне только показалось, что услышал.
2.4.2. Гостья
Сергей был не из тех, кто охотно поделился бы со мной секретами: я ему не нравился. К разговору стоило подготовиться – подумать, с какой стороны зайти, чтобы выведать нужную информацию.
Я пошел домой. И первое, что увидел, войдя в комнату – овцу с белым пятном на лбу.
Овца лежала на моей кровати. Острые уши прижаты к голове, ноги подобраны под себя. Поза напоминала кошачью.
Когда я вошел, овца лениво посмотрела на меня и прикрыла глаза. Похоже, куда бы я сегодня ни пришел, рады мне нигде не были.
«Хорошо, что я уже вор, – подумал я, – а то стал бы им сейчас».
Я сделал несколько шагов вперед. Овца снова открыла глаза. Недовольно проблеяла. Ее настроение можно было понять: никому не нравится, когда прерывают дневной сон.
Решив ее не беспокоить, я вышел из дома. Хозяина гостеприимнее свет не видывал.
«Была ни была, на ходу соображу», – подумал я и отправился к Сергею, чтобы услышать то, что не сказала Лизетт. Дверь в дом закрыл на замок: одна овца еще куда ни шло, но больше – явный перебор.
2.4.3. В кровати
Кабак был закрыт. На двери висело объявление: «У Анатолия В.». Судя по всему, бармен обретался у Толика. Я потер щеку, вспоминая удар человека с детским взглядом широко распахнутых голубых глаз.
Участок Толика выделялся на фоне других. Трава подстрижена, белые дорожки из камня – ровные и чистые. Здесь отсутствовали ржавые инструменты, рваные тряпки, дырявые тазы, грязные эмалированные ванны – обязательные атрибуты каждого двора. Пупсы с оторванными руками, принадлежащие детям, которые не приезжают, из окон его дома не выглядывали. Анатолий В. был человеком порядка.