Добавим к этому впечатление, которое производила на толпу строгая жизнь совершенных, и напрашивавшееся сравнение с образом жизни прелатов римской Церкви. Разумеется, всякое человеческое общество, сколь бы возвышенным ни был его идеал, имеет свои недостатки, паршивых овец и дурных пастырей. Из протоколов инквизиции следует, что некоторые катарские священники злоупотребляли своим положением, вымогая у больных деньги или соблазняя своих прихожанок. Но в этих свидетельствах ни разу не упоминаются ночные оргии, которые толпа обычно приписывала приверженцам ереси. Напротив, становится несомненным суровое целомудрие катарских апостолов, скрупулезность мер, которые они принимали во избежание даже видимости всякого контакта с женщиной. Даже некоторые из современников Иннокентия III, которым не застила глаза ненависть, признавали высокую нравственность этой секты. Однажды, выслушав проповедь епископа Тулузского, Фулька (или Фолькета) Марсельского, один лангедокский рыцарь, который раньше примыкал к катарам, воскликнул: «Мы никогда бы не поверили, что у римской Церкви есть столь сильные основания возражать нашим служителям». — «Почему, — бросил епископ, — ты не признаешь, что им нечего ответить на мои возражения?» — «Но мы признаём это», — сказал рыцарь. «Тогда, — подхватил Фульк, — почему вы не изгоните их со своей земли?» — «Мы не можем этого сделать, — ответил собеседник. — Мы выросли среди них; многие из наших близких живут рядом с ними, и мы вынуждены признать, что они ведут себя очень достойно».
Итак, распространение альбигойской ереси объясняется самой ее природой и характером тех, кто ее пропагандировал; но особенно помогало работе проповедников социальное состояние страны. Когда семя упало, почва была подготовлена.
* * *
Удачным для еретиков в первую очередь был тот факт, что им противостояло духовенство, не имеющее морального влияния и глубоко дискредитированное. «Миряне, — говорит Гильом де Пюилоран, — имели столь мало уважения к своим кюре, что ставили их на одну доску с евреями. Если они бранились, то вместо слов: “Лучше быть евреем, чем делать то-то” говорили: “Лучше быть попом”. Когда священники показывались в народе, они старались скрыть свою тонзуру. Рыцари нашей страны очень редко направляли детей на духовное поприще. В церквах, где они собирали десятину (в силу своего патронажного права), на должность кюре они назначали детей своих арендаторов или своих сержантов. Вот епископам и приходилось посвящать в сан кого попало».
Епископы и аббаты тоже редко жили правильнее простых священников. Соборы Южной Франции обязывали их носить тонзуру и одеяние, подобающее их сану. Им запрещалось надевать роскошные шубы, пользоваться расписными седлами и позолоченной сбруей, играть в азартные игры, ездить на охоту, ругаться и позволять, чтобы ругались в их присутствии, допускать к своему столу гистрионов и музыкантов, слушать заутреню в постели, болтать о пустяках во время службы и отлучать людей от Церкви кстати и некстати. Они были должны не покидать резиденции, созывать свой синод не реже раза в год и во время поездок по епархии не возить с собой слишком многочисленную свиту — тяжкое бремя для принимающих. Запрещалось брать деньги за посвящение в сан, за молчаливое позволение священникам держать наложниц, за оглашение объявлений о предстоящих свадьбах, за избавление виновных от церковных наказаний. Наконец, запрещалось вымогать деньги за недозволенные венчания и за аннулирование законных завещаний.
Этот перечень запретных злоупотреблений — сам по себе уже картина нравов. Если сюда добавить признания монаха-хрониста Готфрида из Вижуа, сарказмы некоторых трубадуров, таких, как Понс де ла Гард и Гаусельм Файдит, и прежде всего обвинения, содержащиеся в письмах самого Иннокентия III, у нас будет достаточно данных, чтобы сделать вывод об обычном поведении прелатов земли языка «ок». Достаточно взглянуть, в каких выражениях этот Папа говорит про духовенство Нарбоннской области и про его главу, архиепископа Нарбоннского Беренгария II: «Слепцы, немые собаки, разучившиеся лаять, симоньяки, торгующие правосудием, отпускающие грехи богатому и осуждающие бедного. Они не соблюдают даже законов Церкви: возглавляют по нескольку приходов, а сан и должность священника доверяют недостойным людям, безграмотным детям. Отсюда дерзость еретиков; отсюда презрение к Богу и Его Церкви у сеньоров и народа. Прелаты этой области — притча во языцех для мирян. Но первопричина всего зла — архиепископ Нарбоннский. У этого человека нет иного Бога, кроме денег, а на месте сердца у него кошель. За десять лет выполнения своей должности он ни разу не посетил ни свою провинцию, ни даже собственную епархию. За посвящение епископа Магелоннского в сан он вытребовал пятьсот золотых солидов, а когда мы попросили его выделить деньги на спасение христиан Востока, он отказался нам повиноваться. Когда в какой-то церкви вдруг возникает вакансия, он не назначает туда постоянного священника, чтобы доходы поступали в его казну. Он вдвое урезал число каноников в Нарбонне, чтобы присвоить их пребенды[8], и оставил за собой также вакантные места архидьяконов. В его епархии монахи и монастырские каноники сбрасывают рясу, берут жен, живут ростовщичеством, становятся адвокатами, жонглерами или медиками».