– И в кого он такой?, – изумлялся отец.
– Известно в кого, в деда Георгия, – отвечала мама. – Тот тоже таким вот точно был – как юродивый. Чего-то бормотал там все, в своем уголке. Вот позор-то был…
– И… что с ним стало?
– Да то… Мать в психушку отдала. Потом век не могла себе простить. Так и осталась на всю жизнь соломенной вдовой.
– Вот те на, что узнается на тридцатом году совместной жизни, – удивленно проговорил отец. Но быстро забыл об этом: нужно было много работать, времена были тяжелые, сплошные кардинальные изменения.
Алеша не винил родителей. Те же надеялись, что он образумится, придет обратно, попросит прощения. Станет, наконец, нормальным человеком. Но Алеша, выйдя из квартиры, понял, что больше не вернется. Он не злился и не обижался – он вообще был крайне незлобив. Никто с тех пор, как он назвал папу извергом из-за Иннокентия Палыча, не слышал от него ни одного плохого слова. Алеша запахнул старое пальто и пошел по городу, который заметало снегом. Он добрался до любимых Патриарших к концу дня, когда совсем стемнело и улицы были пустынные. Патрики стояли укутанные снегом и казались каким-то неживым, картонным фантомом, словно вырезанные из детской аппликации. Алеша сразу нашел подъезд того дома, где он раньше жил. Попробовал открыть дверь – она оказалась не запертой. Зашел. Поднялся на лифте, вышел, и – вот она, их квартира. Когда-то их квартира. Позвонил в дверь. Все было как во сне. Ему открыла незнакомая, очень сосредоточенная и хмурая женщина. Алеша думал, что она его обругает и прогонит. Но, увидев его, она расплылась в улыбке и очень приветливо сказала:
– Проходите, Алеша, мы вас уже заждались!
Алеша удивился, но прошел. Ничего в квартире с тех пор, как они переехали, не изменилось. Везде царила увядающая, наивная и претенциозная советская роскошь середины семидесятых: гордый польский гарнитур в большой комнате, сервант с переливающимися, словно сокровища Сьерра-Мадре, хрустальными бокалами, слепящий невыносимой позолотой гэдээровский сервиз «Мадонна», так и стоящий на самом почетном месте, тяжелые кремовые портьеры, ходящие чинными волнами, если их потрогать… Все было так знакомо. Каждая вещь, по которой скользил Алешин взгляд, больно и сладко отзывалась в душе. На кухне он увидел свою бабушку, Анастасию Сергеевну, сидящую в кресле-качалке, а рядом с ней – ее мужа, деда Георгия, который растерянно и от души улыбался ему своей беспомощной и виноватой улыбкой. Глаза его при этом были безумные и дремучие. Алеша никогда его не видел и мало что о нем знал, но сразу понял, что это он.
– Ну вот, наконец-то! Скорее снимай пальто и садись, ешь. Замерз небось? Чая горячего надо. И никакой водки, – строго, но тепло сказала бабушка. Они сидели и разговаривали друг с другом, как старые приятели. Потом в дверь раздался еще один звонок, и опять та женщина, что впустила Алешу, вскочила и побежала открывать. На пороге появился Иннокентий Палыч. Алеша весь обмяк, подумав, что сейчас разразится второй ужасный скандал. Но бабушка словно и не замечала гостя, стоявшего на пороге. Вдруг она сказала:
– Ну, Алеша, тебе пора, иди уже! А то поздно будет!
Алеша покорно встал и пошел к двери. Он все никак не мог понять, почему бабушка так безразлично отнеслась к визиту Иннокентия Палыча. Или она правда его не видела? Но почему? Озадаченный, Алеша проследовал за своим вновь обретенным наставником. Он был рад и испуган. Столько лет они не виделись, и вот на тебе, словно не было этой четверти века…
Они вышли на улицу, которую всю уже замело снегом. Алеше, как тогда в детстве, когда он впервые встретил Иннокентия Палыча, эта встреча на секунду показалась странной и даже опасной, таящей какую-то смутную угрозу. Но через мгновение знакомый ласковый баритон растопил лед тревоги в его сердце. Алеша словно растаял изнутри, ему стало необыкновенно хорошо и легко.
– Как покойнику, – вслух прокомментировал он с некоторой тревожностью. Но тревога тотчас же отступила под напором другого чувства – какого-то далекого и сладкого воспоминания, которого он не мог припомнить. Ему казалось, что он тонет в зыбком и прекрасном тумане, что напустил этот голос. В мерцающем сознании Алеши Иннокентий Палыч превратился в сирену, которая пела свою бесконечную песню, аккомпанируя себе на золотой лире. И у него не было ни сил, ни малейшего желания заткнуть уши воском, как Одиссей.