Алеша понял, чего все эти годы ему так не хватало, чего он так отчаянно искал и нигде не мог найти. Ему не хватало этого голоса, этого журавлиного пения, от которого он так сладко таял, которое убаюкивало его и вводило в транс. Алеше вдруг захотелось упасть лицом в чудный белый снег, в этот огромный свежий сугроб, который только-только намело, и зарыться в него всему. Он так и сделал. Иннокентия Палыча он больше не видел. Зато слышал, как он что-то ему рассказывает, или поет, – Алеша уже не мог различать. Ему было светло и радостно от звуков этого голоса. Он уже не понимал отдельных слов, но голос все журчал и журчал над ним, все курлыкал и курлыкал. Сначала он был совсем близко, у самого уха. Потом стал постепенно отдаляться.
Курлыкающий голос доносился теперь откуда-то далеко, он словно падал с неба, так же мягко и неслышно, как снег. Алеша совсем обмяк в своем новом убежище, отяжелевшем под грузом его тела и понемногу тающем от пара горячего дыхания. Он уже не помнил себя, не помнил никого и ничего, а только глубже зарывался, проваливался с легким хрустом в эту бездонную нору, все плотнее заворачивался в белоснежный саван. А Иннокентий Палыч откуда-то сверху все курлыкал и журчал:
– Спокойной ночи, Алешенька! Хороших снов!