И теряет остроту.
Что может быть банальнее старости и смерти?
А как остро!
Вот-вот наступит оставшееся мне время.
Что я с ним сделаю?
Пора начинать думать.
Но еще не сегодня.
Может быть, послезавтра…
Американский психотерапевт Ирвин Ялом (1980), рассматривая философские идеи Мартина Хайдеггера, пишет, что ощущение своей смертности побуждает нас перейти на более высокий уровень существования. Хотя эта мысль может показаться довольно необычной, ведь смерть и радость — понятия абсолютно несовместимые в любом контексте, но в действительности это не совсем так.
Великолепным примером может служить позиция Моцарта, озвученная им в одном из его писем к отцу. В нем он называет смерть “истинным и лучшим другом человечества… ключом, отпирающим двери к нашему истинному состоянию счастья”.
“Вечером, — пишет он, — я никогда не ложусь в постель без мысли о том, что, быть может (хотя я и молод), мне не увидеть грядущего дня, но ни один из моих знакомых не может сказать, что в моем общении с ними я упрям или мрачен — и за этот источник счастья я ежедневно благодарю моего Творца и от всего сердца желаю того же всем моим друзьям — его творениям”.
По Хайдеггеру имеется два фундаментальных модуса существования в мире: состояние забвения бытия и состояние сознавания бытия. Забвение бытия означает жизнь в мире вещей, погружение в жизненную рутину. Человек капитулировал перед повседневностью. Это обычное состояние многих, и оно сходно с существованием вещей или живых существ, не сознающих, что они есть, что они принадлежат бытию. И выбраться из этого состояния самим чрезвычайно трудно, чаще вообще невозможно. Для этого нужны некие неотвратимые и непоправимые обстоятельства, экстремальный опыт, который “вытряхивает”, вырывает человека из повседневного существования, позволяя ему перейти в более просветленное и беспокойное состояние сознавания бытия. В качестве такого опыта понимание неотвратимости предстоящей смерти, ее реальная угроза или же клиническая смерть превосходят все остальные психологические встряски.
Поначалу осознать правоту этой позиции трудно. Но если обращение к авторитету великого психиатра Зигмунда Фрейда способно помочь в этом, то сошлюсь на его поначалу кажущийся столь же странным вывод о том, что скоротечность жизни увеличивает нашу радость от нее. Ограничение возможности наслаждения, считал Фрейд, повышает ценность наслаждения. Ему же принадлежат высказывания о притягательной силе войны, возвращающей смерть в жизнь.
“Жизнь и впрямь стала интересной; она вновь обрела свою полноту, — писал он во время Первой мировой войны. — Когда с исключением смерти человек теряет представление о ставках в игре, жизнь оказывается обедненной. Она превращается в нечто столь же мелкое и пустое, как, например, американский флирт, при котором заранее известно, что ничего не произойдет”.
Страх смерти учит нас ценить жизнь. Он позволяет видеть жизнь во всей красе — ведь мы понимаем, что она рано или поздно кончится. Мы добровольно вошли в жилище смерти. И мы поняли, что жили в обмане и невежестве. Мы делали вид, что жизнь будет длиться вечно. А значит, мы не осознавали ее полноту и великолепие.
Ларри Розенберг[17]
В клинической практике стимулирующее воздействие ожидаемой или попросту возможной смерти наблюдается достаточно часто. В частности, Ирвин Ялом приводит пример, согласно которому у шести из десяти опрошенных им человек, пытавшихся покончить с собой, спрыгнув с моста над проливом Золотые Ворота, решительно изменился взгляд на жизнь. Вот отрывок из одного такого интервью:
“Я преисполнилась новой надеждой, новым смыслом в жизни. Это непостижимо для большинства людей. Я умею теперь ценить чудо жизни — например, когда смотрю на летящую птицу. Если вы близки к тому, чтобы все утратить, то все становится более значимым. Я пережила чувство единения со всеми проявлениями этого мира и чувства единства с каждым человеком. После своего психического перерождения я сопереживаю страданиям каждого человека. Все стало отчетливым и ярким”.
Психиатр Рассел Нойз, доктор медицинского факультета Университета Айовы, который интервьюировал две сотни людей, переживших клиническую смерть — прыгавших из горящих небоскребов, тех, у которых не раскрылся парашют, переживших авиакатастрофу, сорвавшихся со скал альпинистов и т. п., сообщает, что почти у 23 % из них даже спустя многие годы сохраняется:
17