Процесс формирования того или иного отношения к смерти, в том числе и к ее нравственным критериям, начинается обычно с “молодых ногтей”. Очень тонко об этом в одном из своих интервью сказал французский эколог Альбер Жакар:
“Недавно я проводил опыт в Эври, разговаривал в течение часа с 200–300 младшими школьниками. Они задавали мне вопросы только о смерти… Почему существует смерть? Почему в момент, когда люди умирают, они неодинаково счастливы?… После малышей я имел дело со “стариками” — 15-летними подростками. Они задавали мне вопросы, которые помогли бы им лучше выполнить письменные работы. Из них уже сделали маленьких кретинов, которые что-то узнают, а потом это же и выдают…”
Я уверен, что подобное пренебрежение современного общества нравственными аспектами умирания и смерти не должно изумлять думающего человека. Ведь суть нравственности, очищенной от идеологических наслоений, всегда составляли сострадание, милосердие, жалость, чувства моральной ответственности и стыда. К сожалению, этим критериям в современном мире рассчитывать на приоритет совсем не просто.
Можно попутно заметить, что отбрасывание духовных и нравственных исканий — это тенденция, касающаяся не только современной танатологии. Сегодня она вообще превалирует в менталитете большинства западных обществ. Об этом, в частности, правда, по другому поводу, писал Игорь Ефимов в книге воспоминаний об Иосифе Бродском (“Нобелевский тунеядец”). Обращаясь к “Большой элегии Джону Донну” Бродского, в которой душа говорит с поэтом, отделившись от него: “…так тонок голос. Тонок, впрямь игла”, Ефимов пишет, что:
“…только этой игле дано сшивать рвущуюся ткань бытия. Но нужно заметить, что слово это (душа) находится под таким же запретом в американских университетах, под каким в советских находилось слов “Бог”. Оно считается абсолютно ненаучным, употребление его — признаком непрофессионализма. Только люди масштаба Бродского могут пользоваться им — и не потерять при этом работу”.
Для российской же философии и культуры, и, хотелось бы надеяться, не только в прошлом, характерна иная парадигма, предполагающая духовное, нравственное восприятие как самой жизни, так и, непременно, ее окончания. Понятно, что такая мировоззренческая позиция кардинально меняет методологию и методы подготовки человека к осознанному умиранию и смерти.
Утверждая, что философия, очевидно, не смогла занять достойного места в осмыслении феномена смерти, следует одновременно сказать, что ведущие позиции в исследовании этой проблемы сегодня, несомненно, перешли к психологии. Здесь особенно следует отметить уже упомянутую ранее блестящую череду работ, осуществленных психологами, работающими с умирающими людьми.
“Как Фрейд, — пишет известный ученый тибетолог Глен Мулин, — доказал среди сильнейшей оппозиции и про тивостояния, что понимание собственной сексуальности необходимо для нашего психологического созревания, так и среди серьезной разноголосицы современных танатологов приобрело силу важное документальное свидетельство, поддерживающее ту теорию, согласно которой осознание смерти и нашей недолговечности помогает нам вести здоровую, сбалансированную и гармоничную жизнь”.
Глен Мулин считает, что если понимание нашей сексуальности помогает нам реализовать агрессивную, сильную сторону нашей природы, то понимание нашей смертности реализует пассивный, смиренный аспект, уравновешивающий наше чувство агрессии и силы.
Когда этого равновесия нет, возникают серьезные психологические проблемы разной степени выраженности.
Смерть есть только один шаг в нашем непрерывном развитии. Таким же шагом было и наше рождение с той лишь разницей, что рождение есть смерть для одной формы бытия, а смерть есть рождение в другую форму бытия. Смерть — это счастье для человека. Умирая, перестаешь быть смертным.
Теодор Паркер[14]
Заведомая ограниченность жизни побуждает человека серьезно задуматься о ее смысле.
“Есть ли что-нибудь более угнетающее, чем мысль о совершенном уничтожении? — писал Аллан Кардек (2006). — Святыня привязанностей, разум, прогресс, трудами приобретенные знания — все будет разбито, все потеряно. Какая надобность хлопотать о своем совершенствовании, сдерживать свои страсти, утомляться, развивая свой ум, если не суждено увидеть плоды этих усилий, особенно при мысли, что завтра, может быть, уже ничего вам не будет нужно? Если бы это было так, то судьба человека была бы во сто раз хуже участи животного, которое живет настоящей минутой, в удовлетворении своих материальных потребностей, без надежды и упования на будущее. Но внутреннее инстинктивное чувство говорит нам, что это невозможно”.
14