— Погаси костер. Помочись в него, если можешь. Засыпь его. И кровь тоже. Пора идти.
Он сбил ветками угасающее пламя и засыпал угли сырой землей. А потом Котт набросала сверху листья и ветки, так что кострище уже ничем не отличалось от того, что его окружало. В воздухе остался запах дыма, а сквозь него просачивался запах крови. Ноздри Котт затрепетали, как у оленя.
— Поторопимся. Кровь привлечет сюда всяких даже днем.
— Ты ведешь меня домой?
— Конечно.
— Так где же эта яма? Там сзади?
— До нее порядочно. Но за день доберемся. Не забудь свой нож.
Утро кончалось. Он решил, что дело идет к полудню. Бабушка уже стряпает обед.
Они зашагали по лесу. Котт, ничем не обремененная, размахивала руками, а он изнемогал под тяжестью дробовика, ягдташа, сапог и куртки. Майкл Фей, неустрашимый исследователь неведомых земель.
Полдень миновал, и косые лучи солнца, пробиваясь сквозь ветки, устилали их путь ковром леопардовых шкур с узором из непрерывно меняющихся пятен. На ходу было тепло — об осени напоминал только налетающий порывами ветер и прохладный воздух над сплетением ветвей вверху. В более густом подлеске они замечали возню и движения, вспугнули семью оленей, а на дубу увидели филина, который смерил их равнодушным взглядом круглых глаз. Натыкались они и на многое другое. Дерево, обвитое гирляндами из шиповника и жимолости, давно завядших, а под ним — куча костей и сломанных копий. Майкл вытащил обломок с искусно оббитым наконечником в форме листа и острым, как бритва. Он поглядел на Котт, но она нахмурилась и жестом приказала бросить его обратно. Святилище какого-то племени, объяснила она. Лучше ничего тут не трогать.
Позднее они вышли на небольшую расчистку, уже зараставшую колючим кустарником и юными деревцами. Посреди буйной растительности виднелись остатки глинобитных стен, обвалившиеся кровли, каменные очаги, брошенные шкуры и большая мусорная куча со множеством обглоданных костей и навозных мух. И там спиной к дереву стоял человеческий скелет, обтянутый кожей, давно уже утративший всякий запах. Дожди чисто его вымыли, звери по какой-то причине не тронули. На разрушенную деревушку смотрели пустые глазницы с почерневшего лица, кожа облегала череп туго, будто натянутая на барабан.
Расчистка застыла в безмолвии, солнце спряталось. Майкл почувствовал, что тут случилось что-то дурное, какая-то страшная беда. Они с Котт ускорили шаг, оставив скелет нести свою стражу.
Лес становился все гуще и темнее. Им уже приходилось продираться сквозь заросли. Майкл проклинал ягдташ, который цеплялся за все подряд, и раздвигал ветки стволом дробовика.
Дождь. Сначала он еле моросил там, где листья опали, но вскоре припустил: волосы Котт прилипли к спине, балахон стал почти прозрачным. Ее начала бить дрожь, и Майкл отдал ей куртку. Они брели и брели вперед, Котт у него за спиной то и дело указывала, куда повернуть.
Вечер. Он нарождался в сгущающихся тенях. Майкл решил, что за последний час они не прошли и мили.
— Далеко еще?
— Сколько в ярдах, я не знаю, — огрызнулась Котт. Она смахнула дождевую воду с глаз. — Слишком далеко, чтобы добраться туда сегодня.
Еще ночь в лесу! А Майкл уже промок насквозь. Он выругался, и его голос вдруг сорвался на низкие ноты, ошеломив их обоих. Тут Котт принялась хохотать.
— Надеюсь, твои замечательные спички не намокли, любовь моя, не то ночь будет не из приятных.
Она притянула его к себе, касаясь его губ, будто пчела — венчика цветка. Лицо у нее было холодным, во впадинах ключиц скапливалась дождевая вода и стекала в ложбинку между грудями. Он выпил ее поцелуями, касаясь языком ее соска под балахоном, твердого, точно камушек. Она мягко отвела его голову.
— Для этого хватит времени потом. А сейчас нам нужно соорудить укрытие и разжечь костер.
— Значит, спать на дереве мы не будем?
— Рискнем остаться на земле. Нам нужен костер, он поможет держать зверей на расстоянии.
Долгие тяжелые минуты, холодные, как кремень. Курткой он накрыл пирамидку из веток, и дрожь в руках мешала ему зажечь спичку. Одна за другой чертовы отсыревшие мертвые спички ломались, наконец одна все-таки вспыхнула, и он бережно поднес огонек к растертому в ладонях мху, который заменял им трут. Дым ел глаза, окуривал волосы. Но огонек разгорался все больше.
Котт соорудила навес — сплела каркас из прутьев, нагребла на него листьев и проконопатила горстями хлюпающей глины. Походил он на мохнатый огромный кротовый холмик и стоял у самого костра, так что дым затягивало внутрь, но они все равно скорчились там, чтобы поужинать холодной свининой в застывшем сале. Впитывая тепло, они подбрасывали и подбрасывали хворост в огонь, пока он не взметнулся в высоту на ярд.
Они предались любви в сырости и дыму от костра, и на этот раз пальцы Котт льнули к его плечам, точно плющ, и ее крик смешался с шумом дождя и шелестом деревьев, так что он замер, боясь, что причинил ей боль. Но она настойчиво потребовала, чтобы он продолжал, и его оргазм был точно взрыв ярко-алой крови у него в мозгу, накатившейся на них морской волной. Она расслабилась под ним, целовала его глаза, шептала слова на непонятном языке. В его ноздрях стоял запах мяты и глины, дыма и секса. И потом акт всегда ассоциировался у него с этими запахами и постанываниями ветвей под дождем и ветром.
Однако было (или будет) иное время, когда запахи эти станут частью его жизни, а дремучие деревья — единственным его миром.
Утром в том, ином времени холмы покрывал снег, а кожа их общей сумки задубела от холода.
Здесь чувствовалась близость опушки, конец деревьев: скоро они выедут на открытую равнину, где есть дыра в сети, путь назад через пещеру, из которой они выбрались словно бы так давно. Несмотря на сковавшую его усталость, все чувства Майкла встрепенулись. Уже совсем близко. Нельзя, чтобы их перехватили почти у самой цели.
На исходе дня от дерева отделился темный силуэт, и перед ними, как и обещал, возник Рингбон. От его едкого запаха лошадь и мул зафыркали, а мул, на котором ехала Котт, еще и задергал длинными ушами.
— Ка спел, исемпа? — спросил Майкл. «Спел» — «новости», англо-сакское слово, но Майкл давно уже оставил попытки разобраться в языках, на которых говорили обитатели леса. Смесь старогэльского с сакским и старонорвежским, с добавками кухонной латыни. Они дразнили сознание — казалось, чуть-чуть и ты поймешь. Древние слова, погребенные в подсознании, точно драгоценные камни. Требовались огромные усилия, чтобы извлечь их оттуда, хотя некогда это был язык его снов. Он терял их, потому что он был так близок к завершению, так далеко от сердца леса. Меркади предупреждал его об этом — о том, что лес проникал корнями и щупальцами в сознание с такой же неизбежностью, с какой деревья выбрасывают ветки. Они отступали, удалялись, но, решил он, некоторые навсегда останутся там, какой бы дорогой он ни пошел в грядущие годы.
Рингбон сказал им, что вокруг пусто: с переменой погоды лесные обитатели забрались в свои берлоги и норы. Даже тролли притаились, ожидая, когда холода смягчатся. Но в такую погоду запах следа сохраняется долго. Хорошая погода для охотников.
Снег хрустел под копытами, и Котт ударила мула пятками, чтобы он прибавил шагу. Она откинула капюшон.
— Надо ковать железо, пока горячо. Надо выбраться на опушку, Майкл, а потом уже устраиваться на ночлег. Это их последняя возможность напасть на нас из-за деревьев.
Он угрюмо кивнул. Она заговорила с Рингбоном на его собственном языке, и Майкл сердито нахмурился, злясь на себя, что не может понять. Лисий человек, видимо, согласился. Он побежал вперед, маня их за собой. Рингбон был один. Его родичи — те, кто уцелел, — ушли, потому что эта часть мира лежала за их пределами.
Потом деревья начали редеть. На полянах толстым слоем лежал снег. Было таким облегчением ехать, не увертываясь от веток, поднимать глаза и видеть первые льдистые звезды в бездне сгущающейся ночи.