Она была вегетарианкой, и, берясь за макароны на озаренном свечами столе, он поймал себя на улыбке: как бы Котт разделалась со всем этим — да и с ним заодно — в те дни. Клэр говорила о работе, о начальстве, о погоде — подумать только! Его молчание действовало на нее угнетающе, это было ясно. Но он улыбнулся, выпил за ее здоровье красного вина — куда более тонкого и легкого, чем то, которое он пил в Диком Лесу, — и ей как будто сразу стало легче. Хотя она продолжала тревожно поглядывать на него, когда, по ее мнению, он этого не мог заметить.
Потом они лежали на диване, а в глазах у них отражался свет телевизионного экрана, будто отблески голубоватого пламени лагерного костра. Она лежала на нем, странно тяжелая, и он подумал, что тело у нее удивительно мягкое, будто под кожей нет мышц.
Он заморгал и скользнул дальше по дороге в сон. Его сознание вновь балансировало между сном и кошмаром. Ему чудилось, что он смотрит широко открытыми глазами в угол комнаты, а в углу этом сидит Котт и глядит на него. Он попытался приподняться, но Клэр давила его своей тяжестью. Она как будто спала.
В сумраке глаза Котт зелено блестели, а уши торчали сквозь волосы. Длинные уши, как у оленя.
Он сбросил Клэр с себя, и она со стуком скатилась на пол. Он кинулся в угол. Ничего. Сон. Воспоминание из давнего времени, когда он якшался с лесными духами. Лесные духи! Черт! Он свихивается. В этом все дело. Он галлюцинирует, воскрешает какие-то детские фантазии.
— Какого черта?
Клэр! Он обернулся. Она потирала бедро и смотрела на него с сердитым недоумением.
— Извини. Я… мне что-то приснилось. Такой неприятный сон…
— Еще один? — теперь она прониклась сочувствием. Погладила его по лицу.
— Я подумала, что что-то не так, едва ты вошел. Ты был таким бледным, Майкл. Будто привидение увидел.
Он чуть не засмеялся, но удовольствовался улыбкой и поцеловал ее в губы. Она притянула его к себе. Огромные темные глаза, спутанные волосы, кожа гладкая, как фарфор. Персики и сливки, подумал он. Английские розы. Навряд ли она хоть раз в жизни ночевала под открытым небом.
Телевизор что-то бормотал, бормотал, когда они сбросили одежду, и на миг его свет лег на ее кожу зелеными отблесками, точно свет вирогня в лесу. Но длилось это одну секунду. Она была на нем: глаза закрыты, нижняя губа закушена, словно она что-то считала в уме. Ее полные груди с темными кружками сосков колыхались в такт ее движениям. Он положил ладони ей на бедра и тоже закрыл глаза, отдаваясь знакомым ощущениям. Но, пока его тело отвечало ей, пока они вместе приближались к чудесному завершению, он какой-то частью своего сознания видел лицо Котт в свете огня. Он смотрел на солнечные лучи в деревьях, высоких, как многоквартирные башни, чувствовал на лице прохладный ветер весны.
Он помнил все с удивительной ясностью. Все, что произошло в Волчьем Краю.
Они отправились на юг, и каждое утро солнце вставало слева от них, но свет не сразу пробирался сквозь кроны гигантских деревьев. Он падал сквозь ветви широкими полосами и снопами, раскалываясь на копья и стрелы, когда достигал молодых веточек и развертывающихся листьев, а потом рассыпался на движущиеся пятна, которые ковром устилали землю.
Сплетение крон становилось все гуще с каждым днем пути, ветки плотнее примыкали друг к другу, вершины деревьев вели бой за свободное пространство и солнце, и теперь они двигались словно в вечных сумерках. Лошадиные копыта ступали по мягкому перегною почти бесшумно в ровном ритме, а ночи были черными хоть глаз выколи, звезды оставались невидимыми где-то там над балдахином древесных ветвей.
В этом нижнем мире было сыро и знобко, будто деревья заключили под своим сплетением конец зимы, холодный воздух и сырость. Их нижние ветки сгнили и отмерли из-за недостатка света, и от мертвой древесины исходил скверный запах, точно от мокрой бумаги. Находить сухое дерево для костра становилось все труднее, и Майкл с Котт нередко крепко обнимали друг друга в бесконечном мраке ночи, а лошади беспокойно переминались с ноги на ногу рядом с ними.
Нелегко было и определять верное направление. Хотя Котт на прямой вопрос и указывала примерно, куда им следует идти, Майкл считал необходимым сверяться с солнцем и звездами в тех редких случаях, когда их удавалось увидеть, так как его угнетал страх, что иначе они начнут кружить и кружить, пока не сложат свои кости на гниющих листьях. Он Ульфбертом метил деревья в отчаянной попытке придерживаться прямой линии, но его не оставляло чувство, что это лишнее, что они следуют маршруту, который был намечен для них давным-давно.
Один раз он решил залезть на дерево, чтобы увидеть солнце, и вскарабкался на сотню футов по стволу старого лесного великана, цепляясь за гнилую кору, так что под ногтями у него набились черные вонючие волокна. Он уловил слабый намек на солнечный свет и понял, что где-то там вверху мир продолжает жить своей жизнью. Заря разгорается каждое утро, и восходит луна. Но верхние ветки были слишком ненадежны. Они не выдержали бы его веса, и ему пришлось спуститься, а разные личинки и клещи с дерева обсыпали его одежду и впивались в кожу под волосами.
В седельных сумках у них было достаточно вяленого мяса и кореньев. На несколько недель. И к лучшему — лес тут казался безжизненным. Угрюмость утра не скрашивала ни единая птичья трель, и ни разу не видели они следов дичи. Казалось, бесчисленные деревья выпивали всю животворную силу земли, не оставляя места ни для кого и ни для чего другого. Как-то вечером, когда они, дрожа, жались у костерка, еле тлевшего у самых их ног, Майкл сказал это Котт.
Она кивнула.
— Разве ты не чувствуешь ее?
— Чего?
— Здешней мощи. Ею даже воздух пропитан. Деревья — ее часть и питаются ею, но только они, если не считать зверей Всадника. Тут все прогнило от магии, Майкл. Как застойный пруд.
Беда была и с водой. В лесу попадались ручьи — узкие, еле пробивающиеся среди корней, полные ила. Вода в них была темной, точно портер. Они все-таки пили ее, но через две недели Майклу стало плохо. Он почти ничего не помнил — только удар о землю, когда он соскользнул со спины Мечты, да лицо Котт, склоненное над ним бесконечное время, пока его рвало и он обливался потом. Затем все провалилось в пустоту, его сознание потеряло всякую связь с телом. Его били судороги, рассказывала ему Котт позднее: вот почему у него прокушен язык, а заживавшая рана в бедре вдруг снова раскрылась, словно лопнула кожура подгнившего плода.
Продолжалось так два дня, а вечером второго он очнулся и ощутил собственную вонь и вкус крови и рвоты во рту. Котт сидела рядом, как красноглазый призрак. А вокруг вздымались деревья, огромные и безмолвные, как всегда, и дыхание леса казалось омерзительнее его собственного смрада.
После этого они начали кипятить воду. Впрочем, Котт словно бы ее не опасалась и пила мелкими экономными глоточками. Но кишечник Майкла оставался расстроенным, а раскрывшаяся рана и стертые в кровь ягодицы превращали верховую езду в непрерывную пытку. Он пил отвар из лошадиного ячменя, и это немного помогло, но и лошади уже исхудали из-за постоянного голода. Скудный подлесок их не соблазнял. Они обгрызали кору молодых деревцев и жевали редкие кустики жесткого вереска, которые кое-как боролись за жизнь у подножья стволов. В кожу им впивались огромные белые клещи. Если их не трогали, они насасывались кровью, разбухали, становясь с мизинец Майкла, и отпадали.
В некоторых зловонных ручьях Котт ловила лягушек, они снимали с них кожу и опасливо съедали. Хотя Майклу вкусом они напоминали протухшую свинину, вреда от них не было, и теперь Майкл с Котт задерживались попытать счастья у каждого ручья, чтобы поберечь остатки вяленой оленины.
А потом настал день, когда они услышали звонкое журчание вольно бегущей воды, не еле сочащейся, как в прочих ручьях, и, повернув на звук, выехали к прозрачному потоку, струящемуся между берегами, поросшими зеленой травой и шиповником. В изумлении они спешились и вдосталь напились чудесной чистой воды, которая после привычной мутной жижи показалась им вкуснее всякого вина. И — еще поразительнее! — непроницаемый балдахин над головой тут был разорван: несколько минут настоящий солнечный луч пронизывал воду, заставлял блестеть отполированные камешки на дне ручья. Майкл засмеялся, но Котт молчала, а потом ее вырвало. Все ее тело мучительно извивалось.