Глава третья
Видите, как многое и многое сворачивается, нисколько не прекращая противоречий, в тяжелый, может быть адский, клубок. Поневоле позавидуешь Аполлону, своевременно ушедшему, ускользнувшему от сомнительной возни. Он ушел красиво, положительно, щедро, если можно так выразиться, а я, живя припеваючи, словно по капризу не стерпел одиночества, странно увяз в новых знакомствах, а хорошее ли что они сулят?
Я осмотрителен, что нередко мне вредит, потому как случаются и перегибы. Бывает, подозрительность в отношении опасностей, исходящих от мира, побуждает меня преувеличивать их объем или придавать им в данном мне восприятии формы, к каким они сами ни в коей мере не расположены. Я знаю за собой этот грешок, но если рассмотреть внимательно подозрения, сразу зашевелившиеся у меня в доме, где я еще вчера и не мечтал очутиться, то не с чего будет назвать их донельзя беспочвенными. Не следует ли сказать нечто как раз совершенно обратное, не правильно ли будет признать их абсолютно обоснованными? Конечно, сразу возникает вопрос о причинах этих подозрений, и я честно признаю, что с отсылкой к абсолютности несколько поторопился, ибо причины в сущности не вполне ясны. Но и эту задачку нетрудно решить, если, разумеется, не перешагивать легкомысленно через ту или иную обнаруженную причину, зарываясь исключительно в тугие слои основ и первооснов. А легкомысленным я в данном случае называю тот взгляд на вещи, который, пренебрегая лежащим на виду, жертвенно и безнадежно устремляется в метафизическую тьму. Нет, ты сначала разберись, что происходит здесь и сейчас, с тобой и с окружающими тебя людьми, а уже потом тереби вечность с бесконечностью и доискивайся первопричины. Я и сам заядлый метафизик и не прочь поднять ныне ржавеющее, большей частью, в земле оружие, в прежние времена верно служившее мыслителям в деле их борьбы за высокие истины, но, как-то нескладно затесавшись в компанию, которая выглядит столь складной, самостоятельной и в конечном счете подозрительной, могу ли я, имею ли право отвернуться от готовой поглотить меня реальности и поискать забвения или забавы в череде так называемых проклятых вопросов?
Я очутился в искусственном мирке, это беспокоит. Могут указать, что тут просматривается лишь предлог к беспокойству, но все же, чем этот предлог не причина? Вот вам и решение задачки. А остальное - порождения фантазии. Так, порываясь и порываясь, порываясь к новым для меня людям, порываясь отчасти и к основам основ, я вытягиваюсь в длину и как будто вверх. Давние, уже больше из снов, чем из яви, бродяги цепляются за мои ноги, горячечный Петя бодает меня в живот, откуда-то из таинственной неизвестности железные кулаки мутно, клочьями вырисовывающихся чудовищ размеренно и беспощадно ударяют по моей голове. Такова художественная сторона моих приключений; и в некотором смысле почти что такова же реальность. Стоило ли доживать до седых волос?
Тихон - а ему и в голову не пришло задаться вопросом, как это я, едва ли не закончено седоглавый господин, умудрился остаться фантазером, - задумчиво произнес:
- Искусство, предметы искусства, искусство лжи, разделы искусства... Многообразие мира, которое не только с трудом поддается определению, но и может быть легко опровергнуто и фактически сведено на нет. Искусство в деле... Искусство в применении к жизни, а рядом и искусство вообще, иначе сказать, как оно есть. Его перспективы. Логика требует, чтобы оно было понято и принято. Но много званых, мало избранных. Единицы понимают, масса не понимает ничего.
- Не забывай об особом отношении к логике, - возразил Глеб и многозначительно посмотрел на Тихона, как бы о чем-то крайне существенном напоминая ему.
Тот, похоже, не согласился:
- Если логика налицо, нет оснований коверкать ее, искажать, превращать в смешной придаток. Так что же, всех и каждого заставить, а то и надавать целому ряду по шапке, чтоб не мнили себя хозяевами мира?
- Суровое обращение в целом ряде случаев не повредит, - кивнул Глеб с неопределенной улыбкой, легко скользнувшей по его влажным губам.
- Суровость обязывает быть всегда подтянутым и целеустремленным, а между тем четкое следование цели может помешать решению попутных задач. В частности... а ну как поставленный мной вопрос кому-то покажется не заслуживающим большого внимания? И как тут не вспомнить небезызвестные слова о новом человечестве? Самое верное - вторить им; мы и вторим. Заставить, переделать... Но достает ли нам веры в необходимость этой работы, и можно ли в наше время верить в ее успех?
- И в наше время доступно носить духовное как драгоценный сосуд, а не как трещотку или разменную монету. Некоторым удается... Тебе это известно? - Глеб вдруг уставился на Петю.
- Мне это неизвестно, но я догадываюсь, я предполагаю что-то подобное... - пробормотал Петя в смятении. Глеб, сама невозмутимость, думал продолжить беседу - он высоко вскинул брови и степенно шагнул к окну, устремляя глубокомысленный взгляд на раскинувшийся за ним парк, - однако Петя, вдруг сжавшись на стуле в комок и стиснув руками запылавшее лицо, выкрикнул: - Но как много Васильевых! Нужно ли перечислять... Да, много, и не все они Васильевы, зато все они - тайновидцы, тайнознавцы, оригиналы, честолюбцы, безумцы, эгоисты, негодяи... Нет, не то чтобы негодяи, но... да вы сами знаете! Как не затеряться нищему духом?
Глеб сказал усмешливо:
- Мне бы, Петя, твои проблемы. Мучаешься? Ну, целесообразно штырь тебе в голову вставить... А не думай больше свои мысли, думай подсказанные, навязанные издалека. Неправильно и в настоящем случае мыслишь, если слишком абстрактно понимаешь подобные процедуры. Еще хуже - думать, будто люди вдруг осознают необходимость перемен и какого-то нравственного бума, будто одни решительно пожелают слиться в сильное и величественное целое, а другие добровольно подадутся в жертвы. Подумаешь так, да и сгинешь. А в действительности все проще, и сложнее, конечно. Ведь все зависит от того, в чьих руках сосредоточится власть. Вдруг в наших? Но дайте мне сейчас, сию минуту, власть, и я смешно запутаюсь в вопросе, хочу ли я вставить в Петину голову штырь.