Я остановился, раздумчиво приложил палец к губам, рассеянно поглядел по сторонам; Петя остановился тоже, и я ему сказал:
- Мне кажется, ты преувеличиваешь. Даже преувеличиваешь возможности женщины...
- Она не умнее ни меня, ни даже тебя, - сказал Петя. - Но она мыслит образами, образом, заволакивающим мир. И еще остается нечто таинственное. Еще не раскрывшееся, но столь ощутимое, что я не могу не признать ее превосходство. Но если я скажу, что она иррациональна, мне по законам логики - а логика не мной придумана - останется назвать себя рациональным, а какой из меня рационалист? Это камень преткновения. Иррациональным я быть не могу, потому что это она иррациональна. И вместе с тем я глубоко иррационален. И рационалистом я быть не могу, потому что всякий скажет, что рационалист из меня еще тот. Выходит, я просто глуп? Но это определенно не так. Чувствуешь, какой анализ тут пробирает человека? Вот и думай после такого... Мне страшно идти за ней, то есть не всегда, но бывает... Спуститься за ней на дно человечества, а она это делает в целях благотворительности, хотя иной раз и из превентивных соображений, желая предупредить всякие нападки и поползновения, угрожающие целостности ее мира... Да, так вот. Спуститься в указанное место... на дно, я тебе только что сказал... разве это не равносильно для меня посещению ада? Можно ли вообразить большее мучение?
- Я до сих пор не убедился, что ты решил рассказать мне все как есть о ней, вообще о них. Они, эти выточенные...
- Выточенные? - вскинулся и по-птичьи округлил глаза Петя.
- Знаешь, словно бы со станка... Так я определил их, а почему, объяснить нелегко.
- Ну да, да, - задумчиво проговорил мой собеседник после небольшого размышления, - что-то есть в твоем определении. Что-то тонкое и искусное... Но не увлекайся, тут не методика нужна, тут нужна живая жизнь, экзальтация.
- Экзальтации хватает, а вот чтоб я действительно понял этих людей до конца, этого нет.
- Я заметил, - странно, загадочно усмехнулся Петя, - не в пример мне, который говорит много и охотно, ты говоришь лишь тогда, когда тебя к этому вынуждают. Теперь скажи ты что-нибудь...
- Но мне совершенно нечего сказать, то есть в рамках уже имеющегося вопроса...
- Я мог бы сказать о мире все, по крайней мере, ощутимо пролить свет, но не уверен, что хочу этого. Поймешь ли ты когда-нибудь мою тоску, мою беду, мой бред?
Я улыбнулся:
- Люди часто бредят. Мне приходилось сталкиваться с этим... ну, как тут сказать, как поаккуратней выразиться?.. с этим явлением. Понять можно, а вот посочувствовать... Не путай, ради Бога, одно с другим. Понимание и сочувствие - глубоко различные вещи.
- Скажу я, нет ли, - продолжал Петя, не слушая меня, - в любом случае не останется таинственное нечто. Все будет просто, примитивно, как катышки пыли. Это так - так обстоит - в сравнении с тем, что творит наша возлюбленная. Неутолимая жажда мучит меня. Но когда я размышляю, что бы мне еще сделать, меня, знаешь, больно клюет мыслишка, что предстоит-то ведь такое, что никому и не снилось. Ты, кажется, намекнул, что случались уже у тебя интересные встречи, так раскрой это, дай подробности. Я не могу за тебя придумывать диалоги и монологи, копаться в чьих-то грехах, не забывая и о достоинствах...
- Этого и не требуется, - возразил я. - Больные у тебя мысли на мой счет. Чего стоит одна твоя манера искажать и перевирать мои слова! О каких это интересных встречах я, спрашивается, говорил? Я только вас и имел в виду, вашу могучую кучку. Как это ты не поймешь никак, что я обижен, уязвлен? Я, можно сказать, вне себя, и как же мне поступить? Что мне сделать с этими людьми, прогнавшими меня, словно я нищий, оборванец, попрошайка? Разве я о чем-то просил их? Я навязывался? А если я чего-то не понял, так объясните. Как мне жить дальше - вот в чем вопрос.
- Ты был груб и неотесан, а я зачем-то потащил тебя в их дом... затащил...
- Но ты назвал меня свидетелем.
- Ты был слишком резок с самого начала.
- Я?
- В самом деле не помнишь? Так не пойдет! - воскликнул Петя с чувством. - Обязательно вспомни, я настаиваю. И не вздумай утверждать, будто эти люди какие-то липкие и суетные, юркие, хищно снуют под рукой. Ты неспособен их оценить. И я говорю тебе, тут же... вот, пока я здесь... немедленно все припомни и сообрази! Я не уйду, не отстану от тебя, пока ты этого не сделаешь.
- Ты бредишь.
Я был раздосадован. Не хватало еще выслушивать Петины уроки!
- Возможно, - согласился собеседник. - Но даже если и так, все равно напрягись, все равно вспомни... Спроси себя, кто ты, откуда пришел и куда шел. И почему вдруг отбросил свою цель и прилепился к нам. Ты оскорблен? Ты теперь считаешь их своими обидчиками? Не нужно, не будь ребенком. Когда-нибудь ты все ясно вспомнишь. Событие наверняка отложилось в памяти.
- Событие... какое событие? О чем ты? О чем конкретно? Ты что, вздумал посмеяться надо мной?
- Конкретно я о той искре, которая пробежала между тобой и Наташей. Во всяком случае, тебе хотелось, чтобы она пробежала.
- И это событие? И ты еще будешь уверять меня, что ты в здравом уме? Что ты такое вообразил?
- Мой ум далеко не здрав, но тебе этого не понять. - Петя стал вдруг как на потешной прогулке: принялся неспешно вышагивать, говорить размеренно, заглядываться на встречных, посмеиваться, не разъясняя, отчего ему весело; то и дело похлопывал себя по животу. - До тех пор не понять, - вальяжно и с глубокой иронией рассуждал он, - пока ты не поймешь Наташу и других, и все то, что связывает меня с ними. Перебираешь тут людишек, перечисляешь мне... понимание, сочувствие... ставишь галочки, мол, упомянул, а сам просто сытая рожа. Самодовольство так и выпирает. Нет у тебя тонкости ощущений, тонкости восприятий, откуда же взяться ладным и правильным впечатлениям? Ты непривлекательный, не обольщайся, стало быть, не очень-то уповай на свои данные. А что я указал на твое благообразие, так это шутка. Но и я, если глянуть их глазами... В общем, ты по отношении ко мне то же, что я по отношению к ним, так что попал ты, брат, в переделку. Будь мне другом, сначала мне, а потом уже им, и, глядишь, обойдется, даже, может быть, кое-что и у тебя выгорит.
***
Итак, я, практикующий изгнанник (если можно так выразиться), очутился вместе с Петей на улице, и мы несколько времени возбужденно говорили, а затем молча, подавленно шли мимо бесконечных оград, за которыми буйствовала зелень беспорядочно раскиданных самой природой деревьев и, в иных случаях, ухоженных декоративных кустов. Потом мой неожиданный спутник, мой, образно выражаясь, новый друг, во всяком случае, в некотором роде собрат по несчастью, бесшабашно предложил выпить по коктейлю. Он громко и с каким-то немалым искусством пощелкал в воздухе пальцами, не запуская, однако, символический жест денежного вопроса, а только отсчитывая, как я сразу догадался, сколько стаканов пойдет у нас в дело.
- Нет, я этим не балуюсь, - возразил я, холодно демонстрируя незаинтересованность. - Да и что коктейль? Какой в нем прок?
Петя вдруг чрезвычайно оживился.
- Не чуди! - воскликнул он горячо.
Я угрюмо сопротивлялся:
- Не знал, не предполагал, что нынче еще кто-то пьет коктейли. Или только выточенные? - Не первый раз я бросил это словцо, которым уже определенно желал пометить своих новых знакомых, но только теперь Петя насторожился и удивленно взглянул на меня. Я выкрикнул: - Это их прерогатива, обычай?
Мой проницательный спутник, а он, конечно же, сразу уловил мой вкрадчивый интерес к Наташе и ее дружкам и почувствовал, сколь велика моя досада на изгнание, в конце концов безудержно разговорился. Мы вместе и провели остаток дня, то сидя в летнем кафе за коктейлями, на которых он все-таки настоял, то выходя из этого кафе, то почему-то возвращаясь, то блуждая уже в сумерках по какому-то парку, где Петя в иные мгновения смотрелся необычайно таинственно. И после я не знал уже, как мне быть с моей жаждой общения и моим увлечением Наташей, условным и пока, собственно говоря, единственным проводником в мир которой стал для меня оживленный, безумствующий, неугомонный Петя. Я ознакомился, благодаря ему, с философией Наташи и ее, если можно так выразиться, кружка, а также узнал много всего дивного и нелепого о самом Пете, может быть, искаженного особым напряжением его памяти или даже порожденного его буйной фантазией. Я расстался с ним, испытывая острое нежелание еще когда-либо попадать в подобную ситуацию, сожалея, что судьба нынче предпочла покончить с моим поэтическим созерцанием освещенного окна и восхитительной писательницы за ним и навязать мне встречу в реальности с героиней этой моей грезы. Я забился в щель, спрятался в своей уютной каморке и думал, что нет более абсурдной и ужасной истории на свете, чем та, что разыгралась у ворот приглянувшегося мне раннее дома, чем то, что я там закуролесил, бросился, словно восторженный юноша или спятивший старик, к незнакомым людям, увязался за ними, что-то наспех и без всякого смысла приговаривая.