Но вернемся к Пете, навязавшему мне коктейли. Я довольно долго обретался в бодрящем, спускающем на губы невольную улыбку убеждении, что само их название, слетевшее с Петиных уст, говорит о чем-то выспреннем, надуманном и люди, занимающиеся ими, самовлюбленные фантазеры и снобы, но в конце концов вынужден был признать, что напитки, энергично разрекламированные Петей, весьма хороши. Их специальное употребление выдумали в Наташином кругу, из которого я вынес не самые хорошие воспоминания, но как напитки мне все-таки понравились, то и сам круг вырос в моих глазах и заключенные в нем фигуры прибавили в изысканности. Я усердно, стараясь опередить собутыльника, успевшего еще у Наташи отрапортовать о своей нищете, расплачивался в кафе, где эти самые коктейли нам подавали. С деньгами расставался, ясное дело, легко, я человек вовсе не жадный, и в экономическом отношении меня вряд ли кто назовет расчетливым господином, но каждый раз украдкой следил за Петей, опасаясь с его стороны вспышки гордости, какие бывают у выпотрошенных жизнью, однако не утративших гонора и высокого мнения о себе людей. Ничего такого, надо сказать, не происходило, Петя с полной беззаботностью смотрел на мои финансовые операции, а может, и вовсе не замечал их, пребывая на вершинах идеологической экзальтации. Пытался и я не отвлекаться на мелочи, не размышлять о чепухе, пока мой друг витал в эмпиреях. А самым существенным из Петиных россказней оказалось, разумеется, его изложение загадочных воззрений Наташи и ее друзей, в которое он пустился после преувеличенно важного подтверждения: да, эти выточенные пьют коктейли. Акцент он сделал на "эти".
- Так вот, - сказал Петя, касаясь уже не привычек и забав выточенных, а их философии, - они ограждены, они собственноручно начертили круг, и они внутри, а со стороны этот круг трудно, а то и вовсе невозможно преодолеть. Мы ж не демоны, не бесы, скажешь ты, не сила нечистая, чтобы от нас скрываться внутри какого-то круга. А это еще как посмотреть. Взглянешь на себя их глазами, так может и выйти, что ты упырь или сволочь, какой еще свет не видывал. Может, ты и впрямь выползень, а? Но чтобы подобное уяснить, то есть и круг, и способы отделения пшеницы от плевел, и риск оказаться выползнем, нужно прежде понять, как и почему они очутились в особой атмосфере и откуда взялась их исключительность.
- Ну, кое-что о причинах как таковых я соображаю... - произнес я задумчиво. - Тут ловко подогнанная философия.
- Это ты прямо в точку.
- Не в бровь, а в глаз, да? - съязвил я, раздраженный еще в ту минуту упорством, с каким Петя подтаскивал меня к коктейлям.
- Точно. А все дело в учении Небыткина. Слыхал о таком?
Я закричал:
- А-а, все дело в учении? Небыткин, говоришь? Полагаю, все сведется к шутке, при такой-то фамилии, но я все равно вправе... Да ведь они меня из-за учения, из-за какого-то там смехотворного Небыткина выставили, я-де не проникся и потому не могу быть с ними!
- Правда? Интересный момент! Значит, вот так сразу, ничем и никак не предваряя, без лакмусовой бумажки?
- Бумажка, может, и была, но...
- Интересный, замечательный момент, а я как-то упустил, прошляпил... Интересно! Но не ты первый пострадал в результате. Вот только результат рекордно достигнут... Но не тебе первому, поверь, вынесли подобный приговор. Мне тоже довелось...
- Но как можно, - перебил я, - как можно ссылаться на какое-то учение и им карать, казнить человека, заведомо зная, что этому человеку оно совершенно неизвестно?
- А с чего ты предположил тут нечто заведомое?
- Я уверен, они знали, они не то что знали, а предположим, и не задумывались, знают ли, но они потому и заговорили об этом, что не сомневались, я впервые все это услышу... и это издевательство, и они сознательно пошли на него!
- Ты прав. То есть не об издевательстве, они и не думали издеваться над тобой, а просто пошли проторенным путем и действовали как бы по канону. Иными словами, они знали, что ты не знаешь, но то, что они сделали, это не мука и не испытание для кого-либо, а всего лишь обычай, традиция. Ну, если угодно, в твоем случае это прием, который они решили опробовать, обкатать и которым они теперь, увидев, что опыт удался, будут пользоваться всякий раз, когда им понадобится прогнать неугодного человека. Иными словами, в отношении тебя - прием, а для них - счастливая находка, своего рода открытие, в рамках которого они впоследствии выкуют прием.
Я раздосадовано сплюнул под кустик, одиноко топорщившийся на обочине.
- Ладно, приемы, каноны - пусть так, но ты говори о философии, о мировоззрении, если оно у них есть, а не переливай из пустого в порожнее.
- Не сердись. - Петя благодушно похлопал меня по плечу. - Я их философию знаю в общих чертах, подоплеку же и вовсе вынужден оставлять пока без внимания, а если бы знал вполне - проникся бы, но этого нет, и я тоже хожу в неугодных. А это все равно что ходить в тумане. Ты идешь, кругом клочья этого самого тумана и слякоть, туфли разваливаются, хлюпают, безысходность, дома подстерегает безотрадность супружеской жизни, ты все ниже опускаешь голову, но навязчивые идеи не оставляют тебя, пути-дорожки разбегаются в разные стороны, а ведут, однако, к одной цели, которая все также нагло маячит и брезжит впереди. Вот что значит не завоевать или лишиться благоволения, хоть после неожиданно примененного к тебе приема, хоть после лакмусовой бумажки. Горе испытавшим это! Правда, мое положение по некоторым причинам и в некоторых пунктах лучше твоего, но и оно в сущности безнадежно. Но обратимся к упомянутой философии. Известную мне часть можно назвать чем-то как бы общедоступным, однако и она была бы закрытой, если бы с самого начала не всплывала там совершенно реальная и, кажется, знаменитая личность некоего Васильева. Был, знаешь ли, такой ученый, закончивший жизнь в сумасшедшем доме.
Петя смолк и опустил голову, словно бы горюя над печальной судьбой ученого.
- Если с этого начинать, с этакого незавидного конца чьей-то важной для данной истории жизни, то это сразу бросает тень на последующее, саму историю характеризует...
- Я мог бы и вовсе не упомянуть сумасшедшего дома, - с легким гневом оборвал меня Петя. - Он не играет никакой роли в нашей истории, так что ты не дурачься. Уже далеко не молод, а словно я в мои давние юные годы. У нас с тобой много общего.
- И потому мы оба отлучены?
- Может быть. Я вот все думаю, как ты вообще живешь?
- А тебе что за дело? - взвился я.
- В чем соль? В чем суть твоего бытия? Чистенькое у тебя существование, а?
- В общем и целом да. Но у вас, выточенных...
- Меня не смешивай с ними, у меня, обрати внимание, уже седина на голове и в бороде тоже, а они молоды, как ни в чем не бывало, я бы так сказал, да, именно так, и они, может быть, вообще никогда не состарятся.
Я опешил:
- А у тебя борода? Где же?
- Вчера сбрил. Экспериментально... Еще появлюсь, еще ты меня увидишь с бородой! А вчера овладела игривость, дурашливость, я и сбрил.
- У них чистота какая-то гигиеническая... Нет, не то, у них существование стерильное, примерно так, но эта стерильность оттого, что они выделываются, усиливаются, они специализируются на этом. Это не то же, что медицинская гигиена, а что-то от механики и бездушия. У меня же, если у меня действительно все чисто и хорошо, жизнь бьет ключом, чистота у меня жизненная, духовного порядка, как если бы я струился и струился ручейком... Журчу себе, - вздохнул, несколько как бы всхлипнул я, - и если мне скажут: дай-ка пощупать пульс! - я и протяну руку, буквально представая ребенком с чистой душой, с незапятнанной совестью...