Мне, когда он ударялся в рассудительные и пророческие речи, которые на самом деле и копейки не стоили, неприятно было смотреть на него, я отворачивался, чтобы не видеть его больших, как бы студенистых, действительно очень на бабьи смахивающих рук, и бросал презрительно:
- От Клычкова я могу в любой момент уйти, плюнув ему в харю.
- Идти некуда. И вообще, я тебе про Фому, а ты мне про Ерему. Я тебе ту мысль внушаю, что хватит измора и пора приступать к решительным действиям... а то и попроситься, чтоб они нас взяли, то есть Наташа и Тихон, Флорькина же долой. Ты кардинальных и роковых шагов не бойся. Даже и взмолиться или в ноги к этим гордецам броситься - это, как ни крути, все лучше, чем ждать беды от Порфирия Павловича или зуботычины от какого-нибудь Миколайчика. Понимаешь? Жизнь проходит, и можно запросто профукать молодость.
Я испуганно поеживался. Мне казалось, что я уже профукал.
- Я, что ли, не работаю в нужном направлении? - однажды, когда Розохватов в очередной раз пустился анализировать и пророчествовать, воскликнул я с досадой. - Не читаю книжек, предполагая, что те же читают и они? Не овладеваю разными учениями? Не пытаюсь привлечь к нам их внимание? Зачем мне кидаться к ним в ноги? Они и так должны меня уважать.
- Ты это только так говоришь, для проформы, а думаешь иначе. Может, эта история суть наваждение, обольщение или заблуждение, а может, она с непоколебимым реализмом будет тянуться до самой старости, до той поры, когда на нас уже никто и смотреть не сможет без смеха.
Я смутился. Меня всегда обескураживало и обезоруживало, когда Розохватов уверял, будто я думаю одно, а говорю другое. Виделось мне тогда, что он либо запросто читает мои мысли, либо подозревает меня в чем-то темном и мерзком, а еще и поддавливает нарочито, чтобы я выкручивался, извивался перед ним, бил себя в грудь, каясь, или представал дурачком, из кожи вон лезущим, лишь бы выпятить свою простоту.
- Да что же я могу поделать, - забормотал я, - если они говорят: учение, учение... а следов этого их учения и не сыскать нигде... Даже Флорькин едва ли имеет доступ, но, предположим, и знает что-то, так разве ж он захочет с нами поделиться? Дождемся мы разве когда-нибудь, чтоб он с нами заговорил по-человечески?
- Предпринимать нужно... Ты что думаешь предпринять?
- Я здесь в парке при всяком удобном случае останавливаю Наташу, предпочтительно когда она одна, без Тихона и Флорькина. Не может же она не остановиться, раз я как человек к человеку... Здравствуйте, говорю ей, какие книжки прочитали за последнее время... что повидали за отчетный, так сказать, период... и дальше в подобном духе... Мне бы главное высказать, но я и сам не знаю, что это, и к тому же не хватает соответствующей образованности, полного умения строить мысль. Прибавь еще, что по своему служебному положению у Порфирия Павловича я выряжен пингвином или журавлем, аистом каким-нибудь, вынужденным стоять на одной ноге, а другую поджимать под себя. Она улыбается, отвечает кое-как... Спросит иногда шутливо, удобно ли мне представлять многообразие животного мира, не жарко ли, и насколько глубоко я внедрился в сущность своих персонажей... Серьезной беседы не получается.
- Я жениться хочу на ком-нибудь, - горько, с заведомым неверием в успех своих матримониальных поползновений произнес Розохватов. - Ты свою Надьку, если у тебя выгорит с Наташей, сразу за борт, а я подобной возможности лишен. Ну-ка, скажи, видал ли этот мир другого такого одинокого и трагического человека?
Дело шло, судя по всему, к единственно возможной в ту пору развязке, то есть я о том, что заваривалось у меня с Наташей и Тихоном и что с самого начала словно валилось из рук, а если что и сулило, так что-то, пожалуй, бесформенное, безобразное или вообще позорный провал. Но провал для меня, а у них, я не сомневался, все будет благополучно до скончания века. В общем, ждал меня крах, ждал позор, и лишь такой могла быть тогда развязка. И вот Розохватов, этот мешок, набитый дешевой жратвой и пронизанный похотью, на террасе ресторана отнюдь не подобострастно и заискивающе, как подобало нам, кабацким прислужникам, по-старому половым, - напротив, этаким галантным кавалером, с фатоватой даже улыбочкой, - склонился над столиком, согнулся в довольно-таки интимном полупоклоне. Но не изучал он в подробностях закуски и графинчики с вином, не отягощался мыслью, как бы услужить клиентам, а уточнял детали задуманной им лобовой атаки. И действовал, действовал уже, быстро, а скорее всего и незаметно, перейдя от туманных соображений к делу. В его руке красиво обрисовалась розочка, и он стал с нежным мурлыканьем прилаживать ее к изрядно декольтированной груди сидевшей за тем столиком дамы. Спутник этой роскошной особы, розовощекий, плотненький капитан, вскочив, схватил цветок и вставил его в собранные на затылке в пучок волосы Розохватова.
- Вы что? - Мой друг вскинул руки, нащупал розочку. Но еще не сообразил, как поступить, и стоял с поднятыми руками, прикрывая ими цветок, однако не выдергивая его. - Нет, ну какая наглость... - бормотал он.
- Оставайся с носом, - рассудил капитан.
- Позвольте мне самому решить... Даже противно сознавать свинскую суть ваших поступков...
- Ты дурак дураком, - сказал капитан, борясь с улыбкой, ибо уже понял, что перед ним сумасшедший, - и дурнем тебе оставаться вечно, но с этой розой на башке ты прямо как с картинки.
- Точно, парень! - подскочил вдруг откуда-то Порфирий Павлович. - Все как в сказке. Ты теперь из фольклора.
Не давая Розохватову избавиться от розы, он повел его в свой кабинет, а затем вызвал туда и меня.
- Бараны, болваны! Откуда вы взялись? Навязались тут мне, сели на голову! Но быстро, пока не начались глупости и нет настоящего балагана, ну, пока капитан не передумал и не приговорил вас к расстрелу, быстро, быстро и еще раз быстро одевайтесь утятами, - велел нам старик, - и марш в парк. Там полно клиентов. Работайте!
- А как же ваше прошлое, Порфирий Павлович? - начал я строить возражение, план которого давно уже созрел в моем уме. - Вы и своих былых кумиров, самого Маркса, готовы вырядить утятами, лишь бы самому удобно и спокойно провести время в подлом отступничестве, в предательстве, и далеко не только теоретическом, коренных и насущных интересов трудящихся слоев?
- Это что еще за вздор? - выпучил глаза хозяин.
- Петя мыслит в правильном русле, он просто не всегда умеет толково выразить свою мысль, - поддержал меня Розохватов.
- Вон отсюда! Бегом в парк! - заорал Порфирий Павлович.
Мы испугались, старику случалось смотреться громовержцем, когда он принимался топать ногами, брызгать слюной и фактически в полубредовом состоянии обзывать нас тупицами и недоносками. Мы бараны, напевал внезапно повеселевший Розохватов. Мы болваны, подхватывал я. Облачившись в желтый пух, прикрепив длинные красные носы, побежали мы по аллеям парка, уговаривая гуляющих обратить внимание на разнообразие развлечений и вероятие неких особых услуг. Там и сям взрывался хор наших дружных голосов, гремевший куплетами, в которых мы, для зачина называя себя тупицами и недоносками, постепенно сводили на нет столь радикальную постановку вопроса, заканчивая взрывами смеха, пронзительными возгласами, сокращенными до междометий. В отдалении гордо вышагивали Наташа и Тихон. Как и памятная лунная ночь, для Розохватова закончившаяся путешествием на тележке, а для меня пинками и падением в темноту, этот разброс событий и явлений - наш маскарад, наше с Розохватовым хоровое пение, величественное шествие на фоне мирской суеты Наташи и Тихона - тоже сложился в незабываемую картину бытия, перед которой я, восстановив ее в памяти, до сих пор отбиваю, как перед иконой, поклоны и возношу молитвы.
Как они шли! Как юны, как прекрасны они были! А до Флорькина постепенно доходило, что ему суждено претерпеть участь отверженного; его доброта и всеотзывчивость скоро не понадобятся уже Наташе и Тихону. Петю, изводил он себя кошмарными размышлениями, оставят при Наташе, для всяких побочных и низких услуг, а его, Флорькина, швырнут прочь, в пустоту, где гаснут благие намерения и не ведает утоления жажда умственного эзотерического развития. А как ему этого не хотелось! Как он мечтал именно о развитии, столь успешно, на его взгляд, начатом, и как боялся изгнания! Напуганный перспективой остаться с носом, как это случилось с моим другом Розохватовым на террасе ресторана, но стараясь утаить страх от зоркого внимания окружающих, он выделывал в себе какие-то героические порывы и в последнее время с особым жаром говорил о скором повсеместном торжестве учения... Когда мы тем песенным днем вышли к озеру, в котором беззаботно плавали праздные людишки, этот несчастный человек с театральными ужимками, но, признаться, и прыгая как-то гигантски, словно взбесившийся лев, догнал нас и, простирая перед собой дрожащие руки, пылко воскликнул: