- Во что? - спросила девушка.
- Например, в прятки. Ты спрячешься под одеялом, а я тебя найду.
Наташа досадливо поморщилась:
- Оставь эти глупые выдумки и затеи.
- Открой, Наташа, открой сердце! - вдруг взвыл насытившийся, с отвращением оттолкнувший от себя тарелку гость. - Мне, Флорькину, открой. Открывай! Поверишь ли, полюбил с первого взгляда, а и не предполагал ведь ничего подобного. Я теперь не смогу нигде и никак уснуть, буду думать о тебе, ворочаться с боку на бок, начну писать бездарные стихи... Войди в мое положение, родная. Каково мне, когда кругом одни глупые рожи, а душа просит любви? Я сегодня дик, неукротим. Я к тебе пришел. Я тебя люблю. Я все скажу. А ты уйди, - бросил он, заметив меня, приникшего к окну.
- Но ты не в себе, и я не могу допустить, чтобы ты дурно обошелся... - возразил я, - или вообще как скунс в Америке...
Самообладание я постарался сохранить, хотя и смущало сильно, что он меня раскрыл и Наташе теперь известно мое соглядатайство; впрочем, какое, к черту, самообладание, если я чувствовал: быть беде.
- Зарежу, если будешь мешать. - Флорькин нетвердой рукой потянулся к карману пиджака, о покрое которого я вдруг зачем-то подумал странно, что сам никогда до подобных изящных форм не добирался. Флорькин, надо сказать, в ту пору одевался со вкусом, должно быть, с подсказки своих наставников. Как он близко подобрался к этим замечательным людям! Он был для них почти свой, а я - все равно что тать в ночи. Так вот, он сказал: - Я на все теперь способен. Не остановить!.. Я неудержим... - И все тянулся к карману, но никак не мог его нащупать. Рука беспомощно шарила в пустых пространствах. Ловец удачи, уже, как явствовало из его собственных слов, отстраненный от дел, списанный, прохрипел: - Черт побери, где мой нож? Я выколю твои паршивые глазки, Петя.
- Вы лучше, в самом деле, уйдите от греха подальше, - обратилась ко мне Наташа. - Вы тут некстати. А за меня не беспокойтесь, я за себя постоять всегда смогу.
Я пожал плечами и шагнул от окна в сторону, но совсем не ушел. По-прежнему я отчетливо слышал разговор в комнате.
- Вот мы и вдвоем, - воскликнул Флорькин с неожиданной бодростью. Наверное, он некоторым образом просиял, его глаза посветлели, стали добрее; полагаю, он доброжелательно улыбнулся в эту минуту. - Объяснить тебе, Наташа, что неправильно в наших отношениях?
- Ну...
- Неправильно, что мы как мальчик и девочка. Неправильно уже потому, что я давно не мальчик, и мне не годится быть с тобой как с девочкой. Понимаешь? Мы должны взять пример с Пети и Нади. Муж и жена, и какие же они ненасытные, какие неутомимые в поисках удовольствий люди! И ведут себя как взрослые. А я изнемог. И ты тому виной. Я долго бродил вокруг да около и соблюдал приличия, которые ты навязала, но теперь невмоготу.
Тут Наташа, уверен, не удержалась от улыбки. Это помогло мне замять досаду на то, что Флорькин упомянул мою жену и окарикатурил наши с ней отношения.
- Все у нас с тобой, Наташа, - продолжал Флорькин, - стало похоже на игру, и это выводит меня из себя. Надо мной смеются. Разные там ухмыляются... Ты хочешь, чтобы на меня показывали пальцем? И для чего же я тут чему-то учился, если не могу справиться с твоими капризами, никак не поборю твою гордыню? О, мое терпение приходит к концу. Оно лопается. Ты видела, как лопается граната?
- Нет, не видела.
- Ну, а нарыв?
- Иди домой, Флорькин.
- Тебе коробят мои слова, Наташа? А у меня лопается. Не только терпение, но и внутри все, в недрах, в чреслах моих... Бух! Это как взрыв. Удержу нет! Я страстен!
Не утерпев, я украдкой заглянул в окно. Флорькин успел опуститься на колени и теперь, подпрыгивая как марионетка, неистово бодал возлюбленную головой в живот. Очи черные, очи страстные!.. - истерически пел он. Наташа попыталась отодвинуться, уперла, с красноречивым выражением отвращения на лице, руки в плечи Флорькина и толкнула его раз и другой, но тот схватил ее за ноги, дернул с несуетной и страшной звериной силой, и ей не оставалось ничего иного, как с пронзительным вскриком - неужели это был крик испуга и растерянности? - рухнуть на кровать, удачно, весьма кстати подвернувшуюся.
Я скрипел зубами от ярости, а Флорькин большим насекомым карабкался по запрокинувшему телу Наташи как по стволу дерева.
***
- За подвигами Флорькина, - сказал я рассудительно, - ты-то собственной персоной и стоишь, вот на что ты, как я вижу, намекаешь, а в целом, выступая в качестве рассказчика, ты пытаешься создать впечатление, будто все это происходит со мной. Даже и нездоровые фантазии приплел, фактически их мне приписывая... Пусть так, хотя к твоей, Петя, Получаевке я не имею ни малейшего отношения и даже вычеркнул бы ее из истории нашего города, если она такова, как ты живописуешь.
- Не знаю, что ты такое возомнил, - свысока усмехнулся Петя, - и что за художественные конструкции возводишь, только предупреждаю, не бывать тому, чтобы ты тут что-то сваливал с больной головы на здоровую.
- Но чего я точно не принимаю, так это твоего странного поведения под окном. Почему ты сразу не бросился на помощь Наташе?
- От кого ты требуешь благородства и беспримерного мужества? - Теперь какие-то грубые нотки пробились у него. - От обитателя Получаевки? От героя воспоминаний? От тени, оставшейся от меня прежнего?
- Тебе, пожалуй, приятно вспоминать молодость, и ты отдыхаешь душой, хотя где-то в уголке души сознаешь, что был глуп. Я все это учитываю. Кроме того, я прекрасно знаю, что все мы глупы в молодые годы, а все же многое в твоем рассказе мне не понравилось и все настойчивей представляется неприемлемым.
- Ах, какой ты чистенький и рафинированный... Я был уже не юношей тогда, но пусть сказанное мной останется примером юношеских воспоминаний, по-своему отрадных. Только ты дослушай, судить будешь потом. Я, вот, рассказываю, как могу, как должен, и до чего же странно, если кому-то при этом взбредает на ум вводить мой рассказ в некие рамки, требовать ассоциаций, аналогий и двусмысленностей. Ты законоучитель, беллетрист, крючкотвор?
- Как будто не знаешь, - вскрикнул я, - кто я такой! Впрочем, откуда тебе знать... Так я тебе скажу, рядовой я домовладелец. Что-то вроде рантье... читал про них? И никогда не был ни... - осекся я, однако, отпал от подразумеваемых глупостей и как бы уже ни для чего, с убогой защитительностью выставил перед собой ладони.
- Домовладелец ты или земледелец - мне до одного места. Главное, не наводи тень на плетень, Кроня, не слюнявь мою исповедь своими домыслами и ничего не прибавляй лишнего. Слушай, а разные отголоски и примечания оставь при себе.
- В целом я согласен с такой постановкой вопроса, но не могу молчать, когда...
- А между тем молчи, - оборвал меня теперь резко Петя. - Я исповедуюсь, и это кое-что значит. Тем более что ты хотел бы послушать Наташу, и даже предпочел бы ее на моем месте, но от нее ты ничего подобного не услышишь, не надейся. Сдался ты ей! Там твоя карта заведомо бита! А неувядаемой красотке и гордячке этой наверняка есть что порассказать... Я ей не рупор, но ты все же радуйся, что хоть что-то о ней благодаря мне узнаешь. Так вот, нынче Получаевка хорошо развивается, много отличных домов построено-возведено, а с наносным и несносным, что было в наше время, можно сказать, покончено, и мне куда как отраднее любоваться новизной, новой главой в бытии родного угла, а все-таки я доведу свое повествование до конца, полистаю, так сказать, эти старые страницы... Если не забыл, мы оставили того Петю под окном, подслушивал он. Он еще помнил нанесенную ему Наташей обиду и в глубине души отчасти радовался, что разгорячившийся Флорькин ее унижает, но...