- Рассказывай нормально, без уродств, - потребовал я.
- Вовремя ты меня одернул! Прости, прости, зашелся, забылся... Как вообразил я тогда, что этот негодяй Флорькин навалился на бедную мою и давит бедняжку, что она видит над собой его красную от возбуждения рожу, и струйки слюны стекают из уголков его рта, раззявленного может быть, а глаза лезут на лоб... Между тем и Наташа поддалась эмоциям. Кровь, думаю, ударила ей в голову. И когда Флорькин, сюсюкая, выгибая влажные губы в колечко, что я видел так, словно это происходило прямо перед моими глазами, когда он протянул трясущиеся руки, предполагая расстегнуть кофточку на груди Наташи или побороть какую-то иную преграду, если дело стало за этим... А за чем же еще? Только не выиграл он, Господь не попустил. Наташа, изловчившись, отогнула его от себя, а затем с бездумной силой пнула ногой в лицо.
Отвесила от души, удар пришелся по лбу, и он был страшен. Даже в моей голове загудело, как в колоколе. За Наташей стоит невероятная сила, она и вмешалась, защищая эту фантастическую девушку. Горе-ухажер уже не взгромоздился бы самостоятельно на стул, Наташа молча, с холодным таким, как бы морозным лицом, помогла ему, он и развалился на стуле творожной массой, бессильно свесил руки, а голову, как какой-то хлам, повалил на грудь. Медленно он приходил в чувство, а то и предпочел свернуть в мирок сновидений, грез и миражей. Не знаю, не разобрался я в его состоянии, и некогда мне было разбираться. Вот тут-то я, не помня себя, взвизгивая и трубя, не слушая мольбы помятого и почти выбитого из игры соперника о прощении, о человечности, о воскрешении былых добрых отношений, влез в окно... Но странное дело! Влезал я к Флорькину бесчувственному, а он, словно опережая события, вроде как очнулся и действительно протягивал ко мне руки, умоляя о человеческом обращении с ним. Заметив Наташу, тревожно он вскидывался:
- Уйти? Совсем? Навсегда? Но ты простишь меня когда-нибудь?
Моя энергия забила фонтаном, я буквально вышел из берегов, ударился в нечто безграничное и как бы между делом свалил беднягу Флорькина со стула. Заколотился он выброшенной на лед рыбой. Но и я не устоял на ногах. Мы покатились по полу, и я был как в бреду. Скотская ненависть к сопернику и высокая надобность постоять за честь подвергшейся нападению девушки смешались в одну кучу, быстро принявшую вид навозной. Я и барахтался в этой куче, вообще в густой и липкой неясности, мешавшей мне что-либо разглядеть и сообразить. Может быть, Наташа презрительно фыркнула, когда мы с Флорькиным завозились у нее под ногами. В сущности, это не по ней, фыркать, словно она капризная и нетерпимая, всегда готовая раскритиковать, полить грязью девчонка, но что-то такое все же было, так мне кажется. И сам посуди, Кроня, не мог я ведь навсегда опрокинуться в туман, увязнуть в непроглядной тьме и больше ничего не соображать, должен же был я опамятоваться и что-то прозреть, и это случилось, я увидел вдруг Наташу, и мое сердце оборвалось в груди, и Флорькин успел, воспользовавшись моей минутной слабостью, ткнуть мне пару раз кулаком в зубы, так что я и застонал. Но что уже мне был Флорькин и его подлые тычки, если я увидел, как Наташа, гордая, величественная, бездушная, заносит ногу над спиной подмявшего меня под себя Флорькина и чудовищно, безразлично переступает, бросая нас наедине друг с другом и не интересуясь исходом нашей борьбы. Вот когда я понял с предельной ясностью, что все для меня у Наташи, Тихона и их загадочного учителя Небыткина кончено, что надо поскорее расправиться с Флорькиным и бежать из этого дома без оглядки. Я бил Флорькина кулаком в грудь и в живот и кричал: шпионить вздумал? играть с нами, простаками? а этим доносить? Наденьку мою дурочкой обывательской выставлять решил? Наташа этого уже не слышала. Вышла она... Я и сам себя в то мгновение не слышал. Моя душа обливалась слезами, горько оплакивая печальный конец моей любви и предстоящую разлуку с девушкой.
Этим и заканчивается давний, охватывающий начало моего знакомства с Наташей и некоторого вхождения в ее таинственный мир период моей истории. Еще следует тебе знать, что Розохватов вскоре утонул, купаясь в озере, Наташа с Тихоном съехали куда-то, Флорькин мало-помалу сошел с круга, спился напрочь и нет-нет да наводит порчу на обретенную в последнее время Получаевкой красоту. Я даже не уяснил, в конечном счете, что связывает, кроме учения и эзотерической дружбы, Тихона и Наташу, не любовники ли они, не значатся ли в документах, протоколирующих нашу жизнь, мужем и женой. Но я говорю, выпало на мою долю такое время, когда все это перестало волновать. А Флорькина буквально отрезало от бывших друзей, и до того он разбежался в наше отступничество - если, конечно, правильно утверждать, будто это мы предали учение, а не оно оттолкнуло нас, - что до сих пор не может остановиться и очухаться, и так затупились уже его чувства и способности, что вряд ли он, полагаю, сознает еще что-либо в Наташе и ее идеологии. Для него теперь та наша жизнь, с ее борьбой, необузданными порывами, отчаянными попытками подняться на более высокий и, можно сказать, исключительный уровень, достичь иного состояния, обещанного и в определенном смысле завещанного нам провозвестниками, все равно что давно забытый сон или тайны прошлого, биться над которыми приходит в голову лишь умалишенным. Померк, померк Флорькин! Портит пейзаж.
Мне даже не пришлось охотиться на него после памятной стычки у Наташи, не потребовалось бить при всяком удобном случае, так он резко съежился и пал, и я мог только потирать руки и вволю хохотать, замечая неоспоримые факты его вырождения. В приливе бодрости я поступил в институт и там завершил свое образование, достигши диплома инженера жилищно-эксплуатационного хозяйства... успех, не так ли? недурно, а? согласись, Кроня! Однако не выказала Надя восторгов по поводу этих доказательств моей жизнеспособности. Она ведь запускала меня, после Наташи и моих мнимых измен, в мясорубку, а не в свободное плавание, домогалась, чтобы я развивался в нужном ей направлении и никак иначе. Энергично, и даже слишком, прокручивала она меня на предмет ловкого жизнеустройства, так что когда я торжествующе взмахнул зажатым в руке дипломом, она тут же сочла возможную в русле обретенного мной образования должность невыгодной, у меня, мол, не выйдет, как у других, более оборотистых. Помещен я был, с вмененной мне тотчас же ролью главного гарсона, в ресторан Порфирия Павловича, а затем, под руководством все той же Нади, и заменил старика на посту владельца, когда тот помер. Я тихо и послушно превращался в инструмент, с помощью которого благоверная созидала нашу личную сферу жизни, объяснимую с точки зрения материализма и бесконечно далекую от идеалистических настроений, некогда воплощавшихся в чудачествах Розохватова и горделивой обособленности Наташи и ее единомышленника Тихона. Не заскучать, не взвыть и не проклясть такую жизнь мне помогал единственно плачевный пример Флорькина, не имевшего над собой никакого расчетливого и цепкого руководства и падавшего все ниже. Но с рестораном вышло нескладно. Я быстро прогорел и за гроши сбыл его, а сам втиснулся в тухленькую контору, что-то там эксплуатирующую по моей специальности, где зажил хрестоматийным чиновником, седеющим и неотвратимо прокисающим. Вот только не жирел, худ я и теперь, худ и нервозен, взвинчен, а вообще-то до того потерялся и оскудел, что не знаю, как и рассказать о безмерном недовольстве мной, пережитом Надей, о том, как она хирела, бледнела и принимала испитой вид, мучаясь из-за новых и, судя по всему, уже окончательных фактов моей несостоятельности. Ну, сначала она, услыхав о конторе, взвилась, ногами затопала, за волосы хотела меня дергать, полагая, что я все еще в ее власти, но что-то уже незаметно переменилось в моем естестве и общем смысле моих настроений, и я, как только она подступила со своими угрозами и покушениями, вдруг беспорядочно зацыкал, захлестнул ее волной дикой ярости и исполнил какой-то сумасшедший танец, да с такой праздничностью, как если бы отплясывал на ее поверженном и бездыханном теле. Она опешила, смолкла надолго, тогда же и пошла на убыль. И вот что следует сказать со всей определенностью: краше в гроб кладут, чем ныне моя Надя.