По всему видно, что запутанность чувств и сложности умственных построений мощно брали меня в кольцо, стискивали, удушали. Казалось бы, только и заботы, что отскочить подальше от слишком многое о себе возомнивших людей, выбежать на простор вольного бытия, вспомнить, что я независим, обеспечен и никому ничем не обязан. Но вопреки очевидному спасению и освобождению я складывался в нечто карикатурное, в какое-то сатирическое отображение Нади, жены моего нового друга, вынужденной существовать в условиях Петиной неугомонности, сникать под давлением его чересчур жаркого интереса к другим, скукоживаться, бледнеть, тощать из-за его неуемной любви к Наташе. Схватиться с шайкой, вздумавшей грабить соседский дом, - он прячется за ее спиной, приударить за бабенкой - он на первом плане. Как не приуныть, не подурнеть при столь подозрительных ухватках законного супруга?
***
Но что это я рассказываю? Как будто Петя и его речи, его стиль, а еще и жена его, заслоняют от меня Наташу, пережитое унижение, все глуше, загадочнее мерцающий в памяти образ пишущей в освещенном окне незнакомки. Я ведь, если только подумать, только представить себе, что такое Наташа или пусть даже один лишь глупый и разболтанный Петя, словно из-под пресса вырвался. И бегу, поеживаюсь, ощупываю разные места тела, целы ли, оглядываюсь, не преследуют ли. Но это, конечно, не так, я никуда не бежал, а сидел дома и был довольно спокоен. Перебирая в памяти мелочи и подробности произошедшего в таинственно-привлекательном доме, я не мог вспомнить ничего яркого и решающего последующие картины, словно там не было основополагающей, если уместно так выразиться, реальности, а между тем общее впечатление очень сильно и мучительно, за это ручаюсь. Я и себе не доказал бы теперь, что побывал там, выражаясь языком протоколов, в качестве определенного тела, независимого от чьих-то ощущений вещества и реальной величины, требовать же объяснений от хозяев я, прежде всего, постыдился бы; было совершенно немыслимо, после всего случившегося, искать у них правды, как ни хотелось. Но побывал, разве можно с этим спорить! Вот только кто мне разъяснит такую будто бы совершившуюся операцию, по которой занимаемое мной в том доме пространство - проник же я туда, не так ли? - вдруг перестало быть (тогда же или сейчас, вопрос другой) видимым пространством? И если где-то сохранилось, не вполне утратив цельности, протяженности и прочего ему необходимого для достоверности, то разве что в каком-то отрезке времени, как если бы самим временем и обернулось. Можно подумать, что я побывал в непроходимой пустоте и она меня буквально раздавила, но я лишь задним умом могу осмыслить всю страшную силу ее давления и лишь с натугой, натруженными какими-то умствованиями, почувствовать ее.
Выходит по указанным приметам, вехам и результатам, по явленной последовательности исследования, что удар пришелся на мои внутренности и внутренностями и ограничился, с внешней же стороны и ветерок не шелохнулся, никакая тучка на безмятежное небо не набежала, ни малейшая рябь не подпортила гладь бытия. Как бы и был некий дьявольский шабаш или райская там умиротворяющая тишь и благодать совершилась, а раскрыть глаза, протереть их хорошенько - так и не было; внутри больно, а внешних причин для того нет никаких. Или, выходит, лучше мне так видеть и так думать, а сомнения отбросить без употребления.
А казалось бы, что же собственно случилось? Ну, толковали себе люди, понесло их, да решили в какой-то момент от меня избавиться. Я послужил обузой. Так они увидели. Или в чем-то заподозрили меня.
Это я потом вник, с помощью Пети, в их философию, в ее тяжелые основы, которые, собственно, и подавили меня раннее, когда я был еще неискушен, нереален, сидел перед ними и беспомощно хлопал глазами, не понимая толком речей. На основах они и выехали, т. е. взъехали, взгромоздились на меня, как слоны. Я не понимал, как им удаются подобные проделки и что ими руководит, и, главное, так и не понял своевременно, на каком основании они меня изгоняют, и оттого утратил всякую связь с реальностью, что бы она собой тогда ни представляла. Разумеется, Петя меня восстановил, подтянул, после его рассказов я маленько выправился, и за это я ему благодарен. Скажу больше, его поддержка и теперь еще что-то значила бы для меня, но не значит, а все потому, что очень уж навязчивы отстраняющие его возвращения моей памяти в уютную и, в общем-то, скромную комнатку приворожившего меня дома. Положим, безуспешно я пытался вникнуть в смысл оживленной, до некоторой степени похожей на спор беседы... но разве мне не весело, хотя бы отчасти, было слушать, не приятно было догадываться, что между прекрасными собеседниками, что бы они говорили, царит мир, согласие, гармония? Наверное, сейчас я не шутя удивляюсь призванию этих странных людей и почти верю, что они отлично изучили и познали себя, а о себе я ничего подобного сказать не могу, и это причина помрачающей, гнетущей сердце печали. Но достоверности, т. е. что была комнатка и они говорили, обсуждали что-то, чуть ли не спорили, как нельзя лучше понимая себя и друг друга, вообще свой удивительный и, если вдуматься, жуткий мирок, такой достоверности все же нет. О себе скажу, что сидел перед ними, не ведая, кто я, откуда пришел и куда иду, это и Петя, кажется, приметил за мной. Похоже, даже собственную достоверность у меня нет оснований ощущать и сознавать.
Притом смутно чувствую, что развиваться свободно дальше, а потребность в этом продолжаю испытывать самую жгучую, по-детски страстную, истерическую, я смогу нынче лишь в том случае, если буду тщательно и осмотрительно опираться на опыт Пети, издавна крутившегося возле Наташи и хорошо изучившего ее. Уверять, будто Петя мне по-настоящему неприятен, было бы преувеличением, но и возиться с ним, якшаться не хочется. Уже одно то, что он согласился на этого "Петю", на такую скомканность и однозначность, едва ли подобающую ему в его возрасте, коробит, режет слух, а ведь к тому же этот прохвост и меня успел понизить до Крони. Может быть, даже забитая, загнанная в угол Надя пускается в разные фамильярности, делает неприличные жесты, цедит сквозь зубы похабные шуточки, слушая Петин отчет обо мне? И это уже произошло, и происходит, и будет происходить до тех пор, пока я не забуду всю эту историю, не выкину этих людей из головы? В общем, что и говорить, многое отталкивало от Пети, заставляло досадливо морщиться. Но разве прикажешь сердцу?
Оно влекло, подгоняло, и в конце концов я не выдержал и отправился к успевшему изрядно заесть мою почтенную старость плуту, благо он оставил мне свой адрес, когда мы прощались.
Я застал его дома. Он был тих, малоподвижен, рассеян, бледен, довольно угрюм. Едва мы обменялись приветствиями, как он провел меня в светлую, примитивно, однако вовсе не бедно, не нищенски обставленную комнату и молча указал на сидевшую в углу женщину. Это не означало, будто он угадал мой интерес к Наде, действительно созревший у меня, пока я томился в одиночестве и в неведении относительного своего будущего.
- Фалес... - вкрадчиво шепнул он, вытянув указательный палец в направлении жены.
- Роттердамский?..- как бы изрыгнула бедная женщина после минутного колебания и мучительного припоминания.
- Эразм...
- Фалесский?..
- Понял? - с пронзительностью обернулся ко мне торжествующий Петя.
Странные и, надо признать, яркие, впечатляющие маневры моего друга объяснялись желанием наглядно подтвердить все сказанное им в нашу прошлую встречу о жене, и, наверное, он был бы удовлетворен, согласно покивал и даже просиял бы, развеселившись, когда б я воскликнул: о, как ты был прав, она чертовски сдала и уже никуда не годится. Но ничего подобного я совершенно не мог сказать. Для этого я был слишком воспитан и приличен, а к тому же Надя выглядела далеко не так плохо, как он описывал, смотрелась, при действительной бледности и худобе, еще вполне романтической, умеющей пленительно подать себя особой и сохранила отдельные признаки аппетитности, абсолютным выражением которой мог бы некогда залюбоваться прожженный негодяй Миколайчик, если бы не был чрезмерно озабочен затеянным им грабежом.
Я счел нужным и полезным пристыдить Петю за его предвзятое отношение к жене, но не торопился с этим, выбирая подходящую минуту. Едва мы уединились в его комнате, сели за стол и взялись за чудесным образом возникший коктейль, я и сказал с несколько преувеличенной категоричностью: