- Ты скверно обращаешься с женой.
- А пусть не предъявляет мне свои дикие требования человека толпы! - выкрикнул Петя.
- Не заметил, чтобы она что-то предъявляла, скорее ты ее гнобишь.
- Что за чепуха! Ты не разобрался, а туда же, судить. Правдолюбец какой... Куда ты суешься, да еще как стервятник? И на чьей ты стороне? Ты, может, как вся эта серая масса, подпеваешь скудоумным, лижешь задницу тупоголовым бабам и напыщенным профессорам, возомнившим себя учеными? Хотелось бы уяснить, на чью мельницу ты льешь воду. Или ты просто вообще ничего не понимаешь и сидишь тут как заурядный прохвост?
- Мне кажется, ты имел случай убедиться, что я как раз очень много чего понимаю. А что касается твоей жены...
- Ты совершенно не разобрался в ситуации, - перебил хозяин. - Моя жена даже пыль в глаза пустить не умеет. Не знаю, из чего ты заключил, будто она обижена, как-то там ущемлена в правах. Все обстоит как раз наоборот, я создал ей все условия для полноценного развития, проложил пути, указал: вот, следуй, курс имеется! Я предлагал ей путь разума, путь самопознания, путь всестороннего совершенствования эмоциональной базы, однако она увернулась... и чего же иного ожидать от заведомо провальной бабы? Она предпочла посуду, чугунки разные, гарнитуры, этажерочки, коврики, в общем, материализм в грубейших его формах. Но шутки, - устрашающе занес Петя руку над столом, - в сторону, парень.
- Петя, оставайся в рамках приличий, - сказал я просто.
- С какой стати ты вздумал петь дифирамбы моей жене? Ты абсолютно не разобрался, а между тем ситуация удручающая. И так повсюду, так во всем. Как в древнем мире греческой античности презирали и гнали мыслителей, вопя, что они трактуют темно и запутано, а значит нагло, думая, мол, с помощью этой наглости возвыситься над толпой, так и теперь... Вспомни Сократа, его печальную судьбу, - добавил он с горечью после небольшого размышления.
- Теперь... - Я усмехнулся. - Где теперь эти мыслители? И ведь не заметно нынче, чтобы кто-нибудь гнал, травил. А никаких мыслителей просто нет.
Петя пристально и недобро взглянул на меня, а затем и по сторонам огляделся, как бы ища, кому пожаловаться на мои жестокие умозаключения.
- Ну, это ты напрасно... - пробормотал он.
- Да, Петя, - торжествующе пошел я дальше, - нет и не будет, не будет до тех пор, пока каждый не заглянет в свою душу, не обнаружит в ней пустоту и не осознает необходимость борьбы с этой пустотой, борьбы до победного конца. Не хочешь же ты, Петя, сказать, что те... твои друзья, те, выточенные... что они будто бы мыслители?
Моего внезапно прорвавшегося пафоса Петя не снес, заметался, вскипел:
- А ты и в них, по-твоему, разобрался? Все уловил, постиг и расставил по полочкам? Пришел, увидел, победил? А выкусить не хочешь? Не хочешь взамен триумфа отведать чего-нибудь обескураживающего?
- Кстати, о них, - проговорил я задумчиво, всем своим видом предлагая Пете заключить перемирие. - Давно хочу поговорить с тобой, причем спокойно, как говорится, в атмосфере доброжелательства, и вообще как-то, знаешь, задушевно, что позволит нам не только хорошо разобраться, но и решить многие частные вопросы, удариться, так сказать, в подробности, а тема... Впрочем, есть кое-что, и это уже предварительное замечание, о чем я хотел как о большой литературной проблеме говорить еще до знакомства с тобой, а если брать конкретно тебя, так даже и не с тобой и тебе подобными, а в целом с людьми, но теперь это отошло на второй план и кажется просто глупостями про Иванова, про Петрова, про то, как они, подлецы, отпетые мошенники, поссорились, хотя с юридической точки зрения гаже Иванов, загнавший Петрова в угол. А с литературной?
Мой друг не мешкая рассудил:
- Чтобы достичь литературной точки зрения, нужно обратиться к примерам из больших книг, являющихся вечными спутниками человечества, и, опираясь на них, сделать выводы.
- Ничего этого не нужно, Петя. Я же говорю, у меня теперь другая тема. Я даже толком не помню про весь тот вздор, то есть кто там в действительности виноват, а кто прав, кто кого загнал в угол, может, Петров Иванова, а скорее всего, оба они виноваты, оба хороши, как оно и бывает, когда люди что называется одного поля ягоды. Я уже другим захвачен, другим увлечен. Не приходится ждать, что Наташа присядет с нами рядышком, пустится любезничать, щебетать там как-нибудь, но тебе-то что за смысл становиться в позу, словно ты монумент, каменный гость? Я и говорю, что для нас самое правильное и милое дело - поговорить по душам. Ты говорил в прошлый раз о своем увлечении, так допустим, я им-то и увлекся. И это не легкомыслие, это необходимость, а коль необходимость, в осознание ее, стало быть, что-то непременно вкладывается. Ясно, что в нашем случае это свободный подход к побочным проблемам разного толка, а его мы как раз и видим на примере моего анализа твоей семейной жизни. Я провел его на скорую руку, но это ничего, главное, что мы поняли друг друга и дальше пойдем все так же вместе. Положим, я не могу с бухты-барахты назвать мыслителями твоих друзей, но что они интересны, выделяются из общего ряда и даже поразительны в чем-то, как высоко в небо занесшиеся птицы, разве я стану это отрицать? И вот о них, о птицах этих, я и хочу поговорить.
- Нет, о птицах после, сначала закончи про мою жену, - решительно потребовал Петя, продолжая с явно мучительной для него самого пытливостью сверлить меня темным взглядом.
- Про змею, значит, которую ты будто бы пригрел на груди? - расхохотался я.
- Да, - подтвердил он, еще приметнее помрачнев.
Тогда я уселся в кресле со всеми возможными удобствами, положил ногу на ногу, отпил коктейля и разговорился от души:
- К жене ты крайне несправедлив. И коктейли у тебя странные, натуральная бурда... Неужели Наташа пьет что-то подобное? Ну да ладно... Что? Ты беден? Ты обнищал, помешавшись на Наташе? Не делаешь достойных закупок? Как же ты живешь? Ты, - ухватился я вновь за прерванную было нить рассуждения, - грубо судишь о жене по той простой причине, что тебе кажется, будто она как-то непристойно ворочается на твоем пути к Наташе, препятствует и, что называется, путается под ногами. А она не мешает, она лишь тихо и печально страдает, мешает же тебе твой собственный дурной нрав и какой-то более или менее гнусный характер и еще то, что сама Наташа ограничила тебе доступ. Ты заметался где-то на границе между сном и действительностью, между реальным и иррациональным, а поскольку Надя не хочет за тобой туда и в глубине души против, чтобы ты там мыкался, на той границе, ты воображаешь, будто она отстала, прохудилась и способна вызвать тошноту. По-своему ты прав, встрепенувшемуся человеку замельтешившая перед его глазами цель ярка и священна, а прошлое, пройденный этап представляются унылыми, тошными. Но ведь все это и смешно немножко, если глянуть со стороны. Не забывай, кроме того, о возрасте. Ты немолод, староват, Надя явно помоложе тебя будет. Не пожилому, судорожному и почти уже слабосильному судить еще полную сил, фактически расцветшую зрелость. Аукнется! Нарвешься на возмездие, свалишься и заблеешь, заскулишь, как побитый пес, а она, которую ты высмеивал и шпынял, окажется бабенкой хоть куда и наподдаст тебе.
***
Что-то в Наде располагало смотреть на нее не с горечью и прискорбием, как это делал Петя, а легкомысленно; я, во всяком случае, именно так и предполагал смотреть. Это уже ясно чувствовалось, и непонятным, на первый взгляд, оставалось лишь одно: для чего? в чем смысл и цель этой перспективы? что мне Надя? Не очень занимаясь ответом - да и как было заниматься при существенной сосредоточенности на Пете, вовлеченности в чрезвычайно любопытные для меня соприкосновения его внутреннего мира с окружающей средой? - я все же знал его, этот ответ. Он заключался в самой живости и какой-то, я бы сказал, текучести моих контактов с Петиным "я", влекущим за собой и тот мирок, в котором обитала Надя. Этих двоих скрепляли не только узы брака, на диво хорошо выдерживающие многолетние трудные испытания, но и агрессивные воздействия пытающегося отделиться, зажить собственными силами или Наташиными установками Пети и Надин способ существования, оказывающий на Петю, сколько бы он ни роптал и ни сопротивлялся, сильнейшее влияние. Петя отбрыкивается, Петя с едким смешком дает юмористические оценки мещанскому образу жизни своей жены, а может быть, даже задумывает как-нибудь грубо использовать ее в качестве стартовой площадки для прыжка в неодолимо манящий его мир Наташи, - тем не менее Петя от жены зависит, и ее существование обладает им. И этому обладанию нисколько не вредят Петины насмешки, то презрение, с каким он смотрит на супругу. Чувствую и предвижу: лишь смерть освободит его от сковывающей и мертвящей зависимости; Надин опережающий уход только бы усугубил мраки и кошмары его души и памяти, отравляя тем всю его жизнь; Петя наверняка и сам не видит другого выхода из семейного тупика, кроме как в своей преждевременной кончине. А между тем указанная связь со всеми ее насильственными, владетельными, унизительными свойствами и, так сказать, навыками вовсе не порождается смехом или муками живых людей. Она просто есть, и не быть она не может. Понятно, к чему я клоню. Я могу сколько угодно смеяться в глубине души над Петей или в полный голос критиковать его, однако я определенно завишу от него и буду зависеть до тех пор, пока не скажу: хватит. Но скажу ли? Или, например, твердо повелев себе прекратить кружение вокруг Пети, послушаюсь ли, исполню ли повеление? За Петей же стоит Наташа, а уж о силе, с какой эта гордая и далеко не добросердечная женщина владеет воображением и самим существом моего друга, много говорить нечего. Стало быть, проблема не в том, что я, как зависящий от Пети человек, некоторым образом завишу от его жены и соответственно имею некие перспективные основания смотреть на нее легкомысленно, как бы со знанием дела, а в очевидном риске, что я, то ли заигравшись, то ли утратив бдительность, не покончу своевременно с незавидным своим положением в Наташиной реальности, в которое поставлен в соответствии с той же зависимостью. А этот риск велик, и я начинаю с тревогой вглядываться в будущее.