Начиналась новое повествование Пети, открывал он новую главу своей непростой истории.
- Ты здорово поклеветал на мою семейную жизнь, но я, - Петя не без величавости возложил руку на мое плечо, - тебя не осуждаю, ты просто одинокий волк, отчаявшийся скиталец, бродяга, не прибившийся ни к какому берегу, и в конечном счете безобразный лопух, лишь по недоразумению не ставший эмблемой какого-нибудь сатирического журнала. Со временем я дам тебе полную характеристику, а пока напряги внимание и выслушай то новенькое, чем уже живу я, всегда предпочитающий движение, а не застой и всякие никчемности, что, как мы знаем, в порядке вещей у некоторых. Я созрел, я решился, - сказал он, отхлебывая из фляжки. - Было время, когда я только терпел, и это время еще не совсем ушло в прошлое, но с ним все-таки покончено, или почти покончено, да так, что конец хорошо виден, и я уже лишь дотерпливаю, и делаю это по мере своих сил. Я бы сказал, что довожу дело до логического конца, если бы не мечтал о достижении мира, избавленного от логики, стало быть, не пристало мне так говорить. Хотя сказать я собирался ничуть не больше того, что подбираю последние капли и жду, когда чаша терпения переполнится, а это, согласись, в моем положении выглядит вполне логично. Потому как Наташа, и Надя, и прочее... И что для Наташи великолепное и перспективное отсутствие логики, то для Нади катастрофа, не лезущая ни в какие ворота, не умещающаяся в так называемой здравомыслящей голове... И что можно представить себе обычным законом противоречия, обязательным здесь, для нас и даже для тех воодушевившихся механиков, а где-то лишним и ничего не значащим, то может предстать вдруг не гладкой, отшлифованной, филигранной истиной, а зубодробительным инструментом, просовывающимся уже и в горло, раздирающим мои внутренности, или бабьей сварой, драчкой, когда носятся в воздухе страшные ругательства и летают клочья выдранных с корнями волос...
Фляжка оказалась в моих руках, и я тоже отхлебнул.
- Ты о чем, Петя? - спросил я весело.
- Приходи... - порывисто ответил он; уже задыхался, жадно хватал ртом воздух. После короткой паузы, заполненной, как могло показаться со стороны, борьбой за выживание, он тихо произнес: - Сначала спрошу, ты ведь неподалеку от них живешь? Ты понимаешь, о ком я.
- Неподалеку.
- Там есть церковь, на той улице, небольшая и сладенькая на вид... Приходи к ней, я буду ждать... - страстно шептал Петя.
- Зачем?
- Скажу завтра.
- Завтра скажешь, зачем приходить?
- Объясню завтра все, как только ты придешь.
- Мы пойдем к ним?
- Ты угадал. Сметливый ты, все равно как делец или карточный шулер. А я больше не могу. Жену ты мою видел, и что за обстановка в доме, какая там безрадостная атмосфера... Переменам, а ты их только что засвидетельствовал в моей Получаевке, радуюсь, как дитя, а все же не могу. С тех пор как встретил ее... ты понимаешь, о ком я... сам не свой. Это уже не ребячливость, не то молодечество, которое заставляло меня беситься в прошлом. С годами и я переменился. Не терплю больше пустоты, прозябания, бессмыслицы. Каким-то странным образом привилось к моей сущности разгильдяйство, и нестерпимо мне это. Раньше, еще недавно, смотрел сквозь пальцы, а теперь уже не выношу всей этой поразительной ситуации, благодаря которой я чуть не сделался верхоглядом и пустоцветом. А и сделался бы, если б не встретил ее, а как встретил, все так и взбурлило, было как нарыв, и тут - бах! - лопнул нарыв. И зачем же мне барахтаться в разлившемся гное, извиваться в слизи, если я не желаю? Что же мне, утонуть в этом знатно приукрашенном пруду, который был, кажется, озером, когда в нем бесславно захлебнулся Розохватов, или сойти с круга, как Флорькин? Ох! Не случайно я тебе о них порассказал. Хочешь повидать Флорькина?
- Скорее нет, чем да, - возразил я.
- Он тут где-нибудь валяется в укромном местечке. А посиневшего и разбухшего в воде Розохватова свезли на кладбище. Все это не для меня. Сердце разрывается на части, как подумаю, что бывает же такое и даже может со мной произойти... Только высунусь - сразу свистит в воздухе какая-то коса, грозит снести мою голову, если я не уберусь обратно в свою норку. Тебе-то что! Ты еще и не высовывался по-настоящему, а я скольких уже потерял... Тот же Розохватов. А Флорькин? Да и что такое Надя, как не наглядный и откровенный живой труп?
- Я потерял брата...
И не предполагал этого когда-либо говорить, тем более Пете, а сказал; еще мгновение назад был развязен, шутил, поглядывал на Петю снисходительно и скептически, а сказав, насупился, и могильный холод лег на мои плечи, прилепляя к силе, властно тянущей к какому-то невидимому и оттого жуткому магниту.
- Внешние потери строят и развивают личность человека, внутренние разрушают ее. Но скажи... Неужели ты полагаешь, что твои потери идут в какое-то сравнение с моими?
Меня неприятно удивило, что даже его глаза заблестели, когда он вот так цинично воспользовался моим печальным сообщением для очередной странной попытки возвеличить себя. Покоробленный, я угрюмо проговорил:
- Ты и себе и мне душу вымотал своими россказнями, а я, в отличие от тебя, исповедоваться не собираюсь. Вот и вся почва, что есть у тебя для сравнений и выводов. Ты весь на виду, я предпочитаю оставаться в тени. Сам суди, дает ли это тебе право быть резким в своих суждениях.
- Хорошо, расскажи, при каких обстоятельствах ты потерял брата, - сказал Петя с неопределенной усмешкой.
- Рассказать? Тебе? А пожалуй... Отчего бы и не рассказать? - оживился я и, как-то странно волнуясь, по-глупому, совершенно некстати прохохотал, гнусно прокудахтал, потирая руки.
- Чему же ты радуешься? - Петя укоризненно взглянул на меня. - Потерял брата, а заливаешься тут смехом, как птичка божья, как дурачок... И давно бы уже должен был свою притчу выложить, но у тебя ведь все предисловия, намеки...
Я перебил:
- Ну, он куражился... этот самый брат... измывался над целой группой лиц, впрочем, доброго отношения не заслуживавших... Я называю их группой, как ты только что слышал - группой лиц, из того соображения, что надо, а почему, и сам не знаю, но, однако, надо придать этому рассказу несколько официальный характер. Как если бы тут налицо что-то казенное. Не донос, не протокол, но и не так, чтоб, например, доверить бумаге как Бог на душу положит. Так, Петя, не выйдет, тут особый жанр, и где-то в его недрах решилась моя судьба, а что за жанр, это уж ты сам решай впоследствии. И те лица... А философствовали, между прочим, рассуждали о тайнах и муках творчества! В общем, брат загнал их в угол и давай... Они у него долго занимали деньги и куролесили, а он готовил ловушку и выжидал. Давайте-ка, говорит в какой-то момент, либо вы мне все до копейки вернете, либо прямо тут у меня на глазах добровольно уйдете из жизни. Понимаешь? До того все было как бы под покровом тайны, некоторым образом шито-крыто, но тут брат вдруг стал срывать всякие покрова, обнажать натуру, показывать всякие чудовищности... Он и надо мной порой куражился, и я этого не скрываю, хотя сам Бог велит мне говорить о покойном в приподнятом тоне, ведь я исключительно благодаря ему живу безбедно. Когда он куражился надо мной, покровов особых не было, сбрасывать ничего не приходилось. Ничего ни я, ни он не обнажали, да и нечего было обнажать. Просто-напросто брала верх неприязнь. Все было по-человечески грубо и пошло, он вышучивал меня, высмеивал, указывал на мои недостатки, я что-то говорил в ответ. Но результат, Петя, результат!.. Мне теперь не приходится думать о завтрашнем дне, о том, что я буду кушать завтра... В этом смысле я, можно сказать, исключение из правила. Все вот думают, хлопочут, а я не думаю, не хлопочу. Что-то есть художественное в том, что все суетятся, добывая свой кусок хлеба или пирога, а я преспокойно почитываю книжечки. О себе, ясное дело, я не могу говорить казенным языком. Но и превыспренности, велеречивого чего-либо тоже, разумеется, не требуется. Если по-простому, так идиллия и больше ничего, и все благодаря брату. Красота, да и только! Райская жизнь! Спокойная старость! Чего еще желать? На что мне Небыткин с его учением, которое, подозреваю, и не учение никакое, а сплошное измышление и надувательство? Им, может быть, кое-кто прикрывается, прикрывает какие-нибудь неблаговидные поступки. А тем, которых тиранил мой брат, чем было прикрываться? Они усадили его играть в карты, и он здорово проигрался, но после этого и взял своих, так сказать, обидчиков окончательно в оборот. Принялся спаивать, хотел довести до ручки. Завел старших, этаких надзирателей, и всякая мелочь у него да у этих церберов ходила по струнке. Это не сказки, Петя. Так бывает. А прикрывались литературоведением. Может ли гений быть злодеем, а злодей гением? В чем смысл творчества? Если человек, ища ответа на главный философский вопрос - быть или не быть - решает быть, то чем же ему заняться, как не сочинением книжек? Вот какая пытливость овладела угнетенными людьми под тяжелой пятой моего брата! И не поймешь, для чего все это было устроено, но после всего пережитого, после всего, что пережили те люди и я вместе с ними и чего брат в конечном счете пережить не смог, я живу отлично - в сытости, в тепле, в довольстве. Значит, вкладывалась какая-то цель в происходившее тогда? Просто одни с самого начала были поставлены в худшие условия, другие - в частности, я - имели льготы и послабления. А если тебе с самого начала дают поблажку, значит, это для чего-то нужно, как считаешь, Петя? В итоге одни так и не выкарабкались и, как говорят в таких случаях, пропали без вести, а привилегированные, облагодетельствованные... Но что же мой брат?.. Это самое интересное... Умер, до последнего не прекращая куража, с тем же пылом издеваясь над несчастными пьяными и потерявшими человеческое обличье философами, над обезумевшими от вина и дрожащими от страха литературоведами, но завещание-то он написал в мою пользу, вот в чем штука!