- Не буду, - Тихон приподнял плечи и развел руки в стороны, демонстрируя бессилие перед нежеланием внимать Петиной поэзии.
- А ты? - перекинулся поэт на меня.
- Я как все, - промямлил я.
- Что это значит?
- Ну, будут все слушать, и я буду, не будут, так это, пожалуй, тоже не беда, я просто тоже не буду. Чтения, понимаешь, никакого не выйдет, и слушать мне ничего не придется, и будем мы с тобой, Петя, прикидывать, что бы еще такое выдумать и как нам жить дальше... К тому же ты соврал. Ты мне сказал, что будешь читать наизусть, декламировать, как говорится, словно Пушкин перед Державиным, а рукопись, мол, оставил дома, теперь же утверждаешь, что листочки при тебе. Это противоречие, Петя? Или элементарная ложь?
- Все сволочи, все, а от вас двоих сплошное отвращение и никакого спасения! - закричал Петя.
- Чем же это мы тебе не угодили, Петя? - рассмеялся Тихон.
Так бы мы и сидели в славной комнатенке за столом, лениво перекидываясь замечаниями и обменивая жизненную энергию на застой, безвременье, приятную телу сонливость. Стали бы мы с Петей вяло судить и рядить, соображать, как нам собой распорядиться, заглядывать в будущее, примеряться к грядущему. Тихон все выступал бы в авангарде здешних сил, отражающих наше с Петей нашествие, вел бы с нами своего рода дипломатические беседы, я томился бы, недоумевая - что за притча? - во что я ввязался, и правда ли, что я теперь словно бы ловец, охотящийся на душу таинственного зверя, все равно что охотник за привидениями и чуть ли не визионер, и где на самом деле находится рукопись Петиной поэмы. Да, так бы оно и было, но Пете стало вдруг не до смеха, не до развлечений, как и не до поэтических чтений, он вскочил и забегал перед нами из угла в угол, и я, словно меня уколол кто в сердце, мгновенно почувствовал, что развязка и конец нехорошо близки. Гримасы, гримасы одна за другой начались у моего друга, и все как на подбор - как если бы Петя вдруг света белого невзвидел, нигде больше не находил ни просвета, ни отдушины, стал узок, до невозможного беден содержанием, одноклеточен - драматические, страдальческие, сопряженные с болезненными искажениями. Я, повторяю, сразу предположил худшее. И, готовясь к этому худшему, еще, положим, как-то далекому и не казавшемуся неотвратимым, я внутренне собрался; в какой-то момент я вопросительно взглянул на Тихона, пытаясь угадать меру его уразумения возбужденных мельканий бедного поэта. Мне вспомнились недавние жалобы последнего на нездоровье, и теперь я словно пожинал плоды некоего обострения, сделавшего состояние Пети невыносимым.
Помнил я и его обещание перевернуть представление Наташиного кружка о нем, т. е. о задатках его, возможностях и достижениях, и вот, наблюдая нездоровые, уподоблявшие его загнанному животному прыжки, задавался вопросом, не перевернулось ли то представление само собой, без участия Наташи и ее друзей. Если так, это могло ошеломить и наглухо подавить Петю, к тому же стать в его глазах фокусом, к которому он некоторым образом, конечно, стремился, но результаты которого чудовищно превзошли его ожидания и обернулись убийственным сюрпризом, притом что он ведь вовсе не переусердствовал - он даже не прочитал свою поэму. Коротко сказать, на него больно и страшно было взглянуть. Признаюсь, без внутреннего смеха - и этот судорожный, истерического характера смех я с трудом подавлял - не в силах я был подумать о том, какими глазами смотрит теперь на себя сам Петя. Как было ему не изумляться, не выпучиваться? Вместо себя он видел замельтешившего человечка, представление о котором совершило диковинный кульбит, и не где-нибудь, а в нем же, Пете, заставляя уже, стало быть, безропотно полагаться на некую аксиому о возникновении нового, более или менее случайного и практически небывалого существа. Каково бедняге в этом неизведанном и, возможно, неисповедимом, в этом ином состоянии?
Казалось, я попал в охлажденную палату, где мучимых жаром, впавших в горячку пациентов лечат льдом и каким-то морозно обжигающим пламенем беспощадных диагнозов и принципиально бездушных профилактических наставлений. Пациентами были мы с Петей. Я не успел еще вполне окоченеть, как Тихон провел следующее рассуждение:
- Можно вообразить, как ежик, существо, насколько мне известно, мирное, приходит однажды к выводу, что Господь Бог не дал бы ему такого баснословного количества иголок, если бы каждая из них не обладала особым дарованием. А чтобы это узнали и поняли все, нужно просто укалывать всякого встречного и поперечного, да еще столько раз, сколько есть тех самых иголок. Превосходно! Но как же быть страдающей стороне? Выдергивать из ежика по иголке и тем самым пытаться доказать, что он ничуть не становится беднее талантами, равно как не становится нужнее, полезнее? Или сразу его прихлопнуть? Око за око? Или наглядная притча с соответствующей моралью?
Петя, тоже, видимо, пока не окоченевший, приостановился, слушая мудреца. Когда тот закончил, он опять заметался, с необычайным, даже удивительным в его положении жаром восклицая:
- Пусть я этот ежик! Но я никогда не колол всех подряд, вообще не колол почем зря, без разбора. Пусть это прозвучит громко, да только я все же скажу: я колол тех, чей путь во мраке. Я не нахожу других слов... Но я сказал верно, и иного сказать не могу. Однако это не все, не все! Если я кого-то и обидел, так это свою жену. И сейчас мне жутко! Я был с ней несправедлив, это многие видели, это Кроня с первого взгляда понял, и теперь мне из-за этого больно, я страдаю. Я страдающая сторона! Вы видите, я не могу остановиться, бегаю как заводной, так вот, прозревая на ходу, я вправе сказать несколько слов на прощание или в назидание, это уж как вам покажется... Или как Бог мне на сердце положит... Только талант и сила, говорю я, только гениальность, не ведающая страха и упрека, будут в дальнейшем, в правильном будущем, иметь право на жизнь, а все прочее опадет, как желтые листья. Это истина, на этом стою, это буду провозглашать, даже если сам буду погребен...
- Прекрасные слова, Петя, - откликнулся Тихон.
Петя только что на стенку не лез. Он не кричал уже, а хрипел, скрипел, шелестел:
- И указанные обстоятельства будут великой победой, а если для этой победы требуются действующие мужественные жертвы, я готов!
Крик увяз и рассосался в моем влажно затрепетавшем, как бы налившемся свежей кровью горле. Прекратить! - думал крикнуть я. Не вышло. Я приобретал прямизну, холодный блеск и вынужденную немоту ледяной скульптуры.
- Если я, мертвый или живой, - горячился, гнул свое неугомонный, юлой описывающий круги, юзом уходящий в вечность Петя, - могу послужить средством рождения нового человека, как не быть готовым? Поймите же! Старая смерть и новая жизнь соединились во мне, и я чувствую их, я переживаю их слитность. - Вдруг он стремительно, словно падая, опустился на четвереньки и пополз под стол. Тихон констатировал:
- Просто удивительно наблюдать подобное.
Мы нагнулись (мне далось это не без труда), недоуменно и тревожно разглядывая нору, откуда вещал теперь поэт; он выкрикивал:
- Я готов! Какая сила! И надо же, вы посмеялись надо мной. Но вы тут все обрубки, калеки, вы не пройдете за мной, вам не достанется места. Вы не поняли меня, вы ничего обо мне не сообразили, и это ваш срыв, ваша осечка. Ваше поражение... А я постиг!
И в самом деле, удивительно было наблюдать Петю и его действия, Тихон это верно заметил. Каким же извилистым должен был быть жизненный путь человека, чтобы он в конце концов забрался, никем не понукаемый, под стол и уже под столом, внешне почти не изменившийся, но внутренне определенно иной, продолжал творить и излагать некие концепции. Как непрост должен быть сам этот человек, если в момент, который простым тоже никак не назовешь, сумел он так странно, фантастически, а в известном смысле и непотребно оторваться, отпасть от своих нравственных и поэтических исканий, от страдания, пусть, на взгляд со стороны, узкого и мелкого, но вызванного, конечно же, подлинной болью, пронзившей душу и тело. И отпадение это и само страдание творили, уже почти не считаясь с их источником, особую атмосферу, в которой всякий более или менее случайный свидетель поневоле должен был впасть в просветляющее изумление и, осматриваясь, уподобляясь романтическому всесветному путешественнику, восклицать: надо же, столько всего повидал, а не знал, что и так может быть! Тихон, похоже, стал таким свидетелем, но я не мог безропотно последовать его примеру. Думая о том, что на стыке жизни и смерти человеку случается, судя по происходившему с Петей, обрести поразительное неправдоподобие и вместе с ним своеобразное величие, я, однако, не упускал из виду и ту мысль, что все это, может быть, подстроено и старательно разыграно с целью заведомо вредной именно потому, что ее от меня скрывают.