В общем, моя слитность с Надей с самого начала превратилась бы в ад, будь она беспрерывной и беспросветной, но я оставался самостоятелен и приходил к вдове, когда вздумается, и это существенно облегчало мою участь. Собственно говоря, даже не участь, а задачу, которая состояла в том, чтобы вовремя скрыться, улизнуть при первых же признаках опасности. Довольный, радостный, получающий свою толику удовольствий, я мог многое себе позволить, в частности, я свободно и беспечно, не без развязности даже, осыпал Надю упреками за ее медлительность. И надо признать, что я был высок и крепок своей позицией в этом вопросе, держась впечатления, что Надя вовсе не ищет рукопись. Моя критика подразумевала, что она, медля или даже впрямь не думая касаться обыском Петиных вещей, не только пренебрегает плодами поэтического гения покойного мужа, но и оскверняет добрую память о нем, втаптывает в грязь его славное имя. Вслух я этого не произносил, но, полагаю, Надя угадывала скрытую суть моих высказываний, как и то, чем я в своих вольностях руководствуюсь. Все изменилось в тот день, когда она, сложив лицо в гримаску сожаления, заявила, что рукописи в ее доме нет. Мои увертки сразу утратили силу, я больше не мог откладывать визит к Наташе. Высказать Наде все свои накипевшие подозрения я так и не решился. Я лишь печально улыбнулся, покачал головой и тоже выразил сожаление.
Так вот помельчало опять расстояние между мной и Наташиным кружком, и чем ближе я к нему становился, тем ужаснее он вырисовывался в моем воображении некой сплошной материальностью, удручающе непрерывной телесностью, непробиваемой стеной. Я мог только себя винить за подобные чудовищные картины, и винил бы, предпочтя в конце концов и бросить свою романтическую затею, но разные мысли о Наде, Пете и поэме по-прежнему обуревали и вдохновляли меня. Главной была, конечно, мысль о Наташе. Я терзался предположениями, не рассудит ли судьба иначе и не сведет ли меня с ней, оторвав от скучной Нади; и мне представлялось, что я все готов отдать за минуты известных наслаждений с этой волшебной женщиной. Впрочем, я был бы рад и просто потолковать с ней по душам.
Я проклинал в душе глупышку и растяпу Надю (не сберегла рукопись!), пребывал в чаду надежд, грез, иллюзий, когда с замиранием сердца продвигался к дому, откуда еще так недавно позорно бежал. Была середина теплого, солнечного дня. Крупная птица черной тенью пронеслась прямо перед моим лицом, заставив меня отшатнуться. Сердце вырвалось из замирания и застучало быстро, я, уже в нездоровом возбуждении, ускорил шаг и почти в то же мгновение увидел энергично пересекавшего двор нужного мне дома Тихона. Мы столкнулись в воротах.
- Ба! - воскликнул он.
У него, видимо, вошло в привычку это восклицать. Я притворился, будто не услышал. Он и мне вслед выкрикивал это нелепое "ба", когда я убегал от Пети, подбивавшего итоги своего бытия. Я поступил тогда несолидно, но что же солидного в подобных восклицаниях? И не вздумает ли этот человек, распустившись вдруг до невозможного, в лицо назвать меня выползнем? Странная мысль отдать Надю ему на попечение неожиданно возникла в моем уме.
Тихон, и не подумав меня поприветствовать должным образом, сказал:
- Прогуляемся, у меня есть пара свободных минут. А там, - он небрежно махнул в сторону дома, - вам делать нечего.
Одет господин, предложивший мне прогулку, был со вкусом, богато, модно, на его довольно мощной, определенно внушительной фигуре сидел дорогой темно-синий костюм. Вдруг откуда-то взялся в его руке зонтик, сложенный по случаю доброй погоды, острым концом которого он, едва мы зашагали, стал методично постукивать в тротуар.
- Друг мой, правильнее было бы сказать, что он, этот костюм, сшит точно по фигуре, - с безусловной деликатностью поправил он меня, заметив, что я внимательно осматриваю его и делаю выводы.
А я был глубоко недоволен тем, что вижу его вместо Наташи.
- Мне нужны сведения, - сказал я после небольшой паузы. - Речь о поэме, которую Петя тогда, в свой последний день, возможно, принес с собой, предполагая читать. Ее нашли?
- А кто-то разве искал?
Постукивания, сопровождавшие мелькание зонтика, нагнетали невыносимость, и я звонко, словно выдергиваясь из какого-то ребяческого лепета и дурашливого баснословия, выкрикнул:
- Она обнаружена?
- Вы сочинили ее в соавторстве с Петей?
- Нет, конечно! - Я отшатнулся, безного, туловом одним, отскочил от собеседника, как несколько минут назад от птицы.
- Зачем же она вам?
- Я ничего не сочинил совместно с Лермонтовым или Салтыковым-Щедриным, но это не мешает мне нуждаться в их творчестве.
- Это вы здраво рассудили. И вижу, вы не из тех, кто за словом лезет в карман. Ну, так кто еще, кроме вас, нуждается в творчестве покойного Пети? - осклабился Тихон.
Бешенством отозвалось мое сердце на его ядовитый тон, я не то подпрыгнул, не то затопал ногами, были какие-то беспорядочные телодвижения, сгибание колен с последующим резким выпрямлением, скачок, чуть ли не в небеса упирающий макушку. Запрокинув голову, я взвыл:
- Хватит нонсенсов, ответьте прямо!
Тихон тоже слегка запрокинул голову, так ему проще, непринужденней было смеяться.
- Я могу вывести на чистую воду вашу компанию, чтобы все узнали, как вы виноваты перед Петей.
Эту твердую, превосходно сформированную угрозу я провозгласил как бы уже в завершение разговора.
- Друг мой...
- Я вам не друг!
- Чего же вы хотите? От меня, ну, и от... Наташи, от нашего маленького сообщества?
- Маленького?
- Да, маленького. А вы что предполагаете?
- У нас тут просто обмен мнениями, вопросы и ответы, но я скажу как на духу... Побольше организованности, побольше, побольше, вот чего я хочу!
- Мы достаточно организованы.
- Для чего? Для чего вы так хорошо организовались?
- А вот это не ваше дело.
- Но только организованность, настоящая, дельная, только она поможет вам найти рукопись.
- Да мы и не думаем искать. Мы считаем свою ответственность в этом вопросе, как и вообще в подобных вопросах, ограниченной. Если угодно, органично слившейся с безответственностью.
Я задумался. Мысли уперлись в несокрушимое уже осознание, что незабываемый побег из дома, который громоздился сейчас у нас с Тихоном за спиной, безмолвно и сурово храня тайну Петиной кончины, привел меня в тесноту бессмысленной комедии. Особенно комично я выгляжу с тех пор, как связался с вдовой, и каково же Тихону удерживать смех, видя мои прыжки, отскоки, топанье ногами, слыша в моем быстром, срывающемся голосе детские нотки, жалкие взвизги, звериное завывание. Но как взять себя в руки? Каким-то образом покончить с вдовой прямо на глазах у этого несомненно зоркого, бережно откладывающего всякую подробность в сокровищницу своих наблюдений человека? Но Петина проблема? Петино творчество? Покончить и с ним? А Наташа?
Мы остановились, не далеко уйдя от ворот, тех самых, возле которых состоялась наша встреча, и Тихон смотрел на меня с усмешкой, с отчетливо выраженной готовностью отразить любой мой выпад. Но я и не тщился нападать. Мои отношения с Надей не могли быть просты, чисты, безыскусны, она, как и всякая женщина, таила в себе массу стихийных хитростей, и это обязывало к осторожности, предполагало борьбу. Но что мешает простоте отношений с Тихоном? Он подчеркнуто отчужден, он и не скрывает своего презрения ко мне, он готов к противостоянию, он и противостоит уже мне. Вооружиться терпением, а главное, надеждой, что каким-то образом удастся его обойти и тогда уж без помех завязать куда более приятные, по-настоящему согревающие отношения с Наташей? Тихон ясно дает мне понять, что питать подобные надежды не стоит, да и образ Наташи, проступающий сквозь его умеренную, тонко рассчитанную прозрачность, свидетельствует о том же. Стало быть, угашало пыл и смазывало перспективы ощущение, что положение мое крайне неуютно. Хорошо мне было бы сейчас лишь дома, за книгами, с чашкой кофе в руке. Неуютной была невозможность основательного решения, достойного ответа, достижения желанной и заветной простоты. Не Тихон превосходил меня своей силой, пусть даже отлично выражавшейся его припрятанной до удобной минуты идейностью и безупречно выточенной ладностью его фигуры, а превосходила, совершенно подавляя, очевидная недоступность Наташи, на свидание с которой, если в имевшемся раскладе уместно было говорить о каком-то свидании с этой неуловимой женщиной, я так надеялся.