Я вскрикнул, едва заслышав снова Тихона.
- Чем же мы перед ним провинились, перед Петей-то? - осведомился, упражняясь в снисходительности, мой добрый, вечно смягчающийся в виду непутевости и недоумений простых смертных собеседник.
Мой вскрик еще угасал поблизости.
- Ваше равнодушие к его потугам, его совершенно искренним и честным намерениям... - ответил я.
- А вы и сами равнодушно перечисляете эти Петины заслуги.
- Ваши бесконечные насмешки... - уныло я говорил.
Тихон вдруг прервал меня с несколько уже странной живостью:
- Кто же говорит, что Петя был плохой человек?!
Он перестал посмеиваться, постукивать зонтиком. Нахмурившись, смотрел куда-то в тихую и безмятежную тенистость парка; рассказывал:
- Но не сгодился Петя. А я тоже хорош. Так прошляпить, проморгать... Он умирал, а я думал, что это очередные его чудачества, выкрутасы. Я был глуп, пуст, рассеян в тот момент. Не разглядел я своевременно всего ужаса Петиного положения, что и характеризует меня не лучшим образом. Промах существенный, но, согласитесь, на обобщение все-таки не тянет, точно так же, как сам Петя в целом не потянул. Старался парень, да при всем своем старании так и не вытянул. И вам не целесообразно брать с него пример. Я в том смысле, что не стоит вам повторять его путь, к чему вы, судя по всему, склоняетесь.
- Да что Петиного в моем желании найти и почитать его поэму?
- Ага, слышу уже неподдельное возмущение. Так вот, отвечаю, в желании - ничего, зато поэма, правильнее сказать пресловутая поэма, как раз может указать на ассоциативный ряд, упирающийся лично в вас или проливающий свет на некоторые любопытные факты, для вас никоим образом не безразличные. Факты, знаете ли, подтверждающие, что Петины поступки отражаются на вашем поведении и даже, не исключено, на вашем характере. О ваших поступках не скажу пока ничего дурного, а о вашем характере и вовсе не берусь судить, но все же... Взять хотя бы те или иные ваши пристрастия... Впрочем, что говорить, я просто должен, я просто вынужден вас разочаровать и огорчить. Разочаровать и огорчить, - как бы подчеркнул собеседник. - Поэма не найдена. Мы, естественно, не искали, но могла же она случайно подвернуться, так вот, этого не случилось. По бокалу вина за встречу? В ближайшем каком-нибудь кафе...
- Нет.
- Тогда, может быть, в подворотне?
- И все-таки, вы хоть пробовали искать?
- Обыскивать труп? Странного вы о нас мнения. Что-то превратное... Толкование вкривь и вкось. Остается спросить, за кого вы нас принимаете. Между прочим, любопытно было бы узнать, почему вы сами не остались и не порылись в карманах своего друга. Но не будем об этом, вы вот что скажите. Да что нам, собственно говоря, искать у Пети, хоть у живого, хоть у мертвого. Не предполагаете же вы, что мы, найдя ненароком, стали бы читать?
Я остановился. Мне хотелось выразить печаль, как-то овевающую теплом Петю в его могильном холоде и одиночестве, но я не знал, как это сделать. Слова, пока моим собеседником оставался Тихон, перестали что-либо значить.
- Итак, вы нисколько не верите, что Петя мог написать большую и яркую, ну, скажем, вполне симпатичную поэму?
- Мы это не обсуждали.
- Я вас одного спрашиваю! - воскликнул я.
- А мне все равно.
Так ответил Тихон. После этого он пожелал убедиться, что я уйду, не попытавшись проникнуть в дом. Подбоченившись, он несколько времени смотрел, как я несуразно топчусь на месте, затем отправился к сидевшему в будке у ворот охраннику - дом, видать, был важный, населенный респектабельными жильцами, и специально охранялся - и наказал ему не пропускать меня. Я поспешил убраться восвояси.
***
Если вдуматься, мы преотлично устроились, я и Надя. Я помолодел при таком расцвете человечности, которого мы довольно быстро, едва ли не сразу достигли, и об этом, как оно ни скучно по существу, стоит порассказать. Зажили душа в душу. Переселяться к ней я не собирался, бывал частенько и день-другой жил в ее прелестном деревянном домике, сохранившемся еще от прежней Получаевки, а порой она, с умом распространяя свои чары и соблазны, задушевно гостила у меня. Словом, все сложилось превосходно, и о торопливом времени, когда это складывалось, я имею все основания отзываться только в превосходной степени, только в приподнятом тоне. Но какого-то глупого стариковского умиления у меня, к счастью, не было. Интересно вышло с рукописью, которую мы, было дело, искали: оказывается, Надюша нашла ее сразу после нашего первого разговора, как только я удалился, но решила, из своих тайных соображений, промолчать. Я даже рассердился, т. е. когда вся эта история раскрылась, когда Надюша уже размахивала, стоя в дверях комнаты, тоненькой пачкой бумаг и со смехом намекала на те соображения. Я лежал на диване, подложив руки под голову, задумчиво смотрел на нее, ждал, пока она перестанет смеяться, и у меня в душе болезненно поднялась волна скверны, мелькнул вдруг начальный проблеск вражды, негодования, раздражения. Это действительно было началом конца. Навалилась ужасающая скука, и я был бессилен с ней бороться. Петя ведь только тем и занимался, в сущности, что расталкивал эту вязкую муть скуки и мечтал вырваться куда-то в лихость и вольную стихию, в подлинную заинтересованность вещами, явлениями и импровизациями на тему логики, а и мне было не вполне весело лишь читать книжки да общаться с выдуманными собеседниками. Теперь я заподозрил свою подругу в расчетливости, в неких хитростях, на которые так падки бабы. Мир реальных, безнадежно увязших в буднях людей невероятно скучен. Вскочив на ноги, я прошелся по комнате, довольно-таки тяжело ступая, и вот так прогуливаясь, с нелепой, в общем-то не имевшейся у меня грузностью швыряясь из угла в угол, я смутно уловил чуждость этой комнаты и свою - дому, пусть даже и доброму, безоговорочно приютившему меня на желательный срок, почувствовал, что и Надюша мне отчасти, похоже, чужда. В конце концов я решительно потребовал объяснений.
- Да ничего существенного! - воскликнула она, основываясь исключительно на Петиной поэме и своем халатном обращении с ней и не догадываясь, что я замахиваюсь на нечто большее. - Просто подумала, что ты сразу унесешь ноги, как только заполучишь рукопись, уйдешь и не вернешься, но мне-то не хотелось, чтобы ты уходил. А чего ты кривишься? - вдруг пристально всмотрелась она в мои очертания.
- Разве?..
- Кривишь губы, и нос вроде как съехал набок.
- По-твоему, я обязательно должен был заполучить эту рукопись? - мрачно заволновался я. - А чтоб оставить ее себе, такого ты не предположила? Все-таки сочинение твоего мужа...
Сочинение! Празднуя это ловкое и отчасти лукавое словцо, не без причины, естественно, вырвавшееся у меня, Надя залилась смехом, зазвенела, как колокольчик.
- Ну вот, хохочу... - сказала она затем, отдышавшись.
- А не надо бы, - вставил я.
- В чем же дело, милый? Рискую показаться тебе противной? Но мы справимся, правда? Не раздражайся, дорогой. Ну, развеселилась, с кем не бывает... А что муж, и к тому же покойный, незабвенный, и эта поэма... О Пете я и сейчас не скажу ничего худого и гадкого, то бишь не скажу больше, чем уже сказала, а поэма - чистейший вздор, бред, бердяевщина! Словно и не Петя сочинил, а какой-то несносный олух, графоман с ослиными мозгами!
Досадный инцидент был оперативно замят.
- Что это у тебя про бердяевщину? - осведомился я, миролюбиво усмехаясь. - Неужели этот уважаемый философ, Бердяев, заслуживает подобного отзыва?
- Не читала, но разве он не бред писал?
- Возможно, - кивнул я и, мысленно любуясь наивным и добрым невежеством Надюши, залюбовался и ее кошачьей грацией.
Подарив мне хорошую, вполне положительную женщину и достаток общения, жизнь, по всем приметам, выровнялась, спокойно понесла меня в будущее, о котором не было нужды задумываться. Но однажды я шел к этой женщине под ошалело брызнувшим ветром и мокрым снегом, первым в этом году, и мной овладело сомнение, идти ли, неприглядной показалась в тусклости дня Получаевка при всей ее размашистой современности. Теперь, помертвившись с Надей, я уже определенно знал, что Петя мертв и какая-либо посмертная жизнь для него в действительности невозможна. Так что же я делаю в этом пусть спешно обновляющемся и тем поражающем, но далеко не самом отрадном углу нашего обширного и разнообразного города? Высокие новые дома, так и этак развернутые с причудливостью или будто штопором вонзающиеся в архитектурный вихрь, предлагали - я так увидел - мрачное, холодное и слишком абстрактное общение, а уцелевшие низенькие и вовсе отворачивались, как бы не имея что предложить. Я зашел приободриться чашкой кофе или бокалом вина в крошечное тихое кафе, сел в углу пустого зальца, у неожиданно широкого окна, усмехнулся, разворачивая томик Гоголя, долго затем листал его, вчитываясь в отдельные фрагменты, успевшие за годы и годы померкнуть в памяти, слабыми глотками пил горячий черный напиток. И все посмеивался - то ли над бьющей ключом гоголевской действительностью, так и прыскавшей со страниц книги, то ли над спрятавшимся с некоторых пор, но теперь, в зависти к творческим успехам великого писателя, пожелавшим напомнить о себе, завозившимся строптиво и внезапно сующимся, тоже фрагментами, прямо в мысленные очи бредом моей жизни. И путались полузабытые грезы прошедшего лета с Надюшиными бытовыми приятностями, преградивший мне путь к Наташе Тихон с очаровательным юношей, отпустившим мне кофе, который то возникал, тараща глаза, за стойкой бара, то исчезал катастрофически, словно проваливаясь куда-то; тончайшие узоры непрочитанной поэмы Пети едва приметной паутинкой накладывались на резкие гоголевские мазки, а некстати проснувшаяся на подоконнике туго сбитая черная муха истерически зажужжала, прыгая с места на место, и ее жужжание отозвалось сверлящей болью в моей голове. Я медленно, постепенно припадал грудью к тускло поблескивающей в полутьме поверхности столика, начиная бредить, или утешительно грезить, или погружаясь в сон, такой же неуместный, как прыжки и жужжание не ко времени принявшейся бодрствовать мухи. Жизнь есть сон, прошептал я, занося вытянутый вверх палец над своей клонящейся долу головой. Культурный, благовоспитанный, я отодвигал в сторону книгу и чашечку с кофе, опасаясь запачкать их слюной, она могла потечь из моего совершающего свою работу рта, наверняка смотревшегося отвратительно с его отвисшей нижней челюстью. Не иначе как соткавшись из воздуха или вынырнув из-под земли, образовался в таинственном полумраке кафе мужчина среднего роста и средних лет, с помятым лицом, не лучшим образом одетый. Не спрашивая разрешения, он уселся за мой столик, устало и, возможно, с презрением посмотрел на меня и глухо выговорил: