Что мешало мне после этой Петиной катастрофы навсегда зафиксировать в своей памяти состояние его души как кошмарное? Я повидал превращение и всегда-то не очень мне приятного лица в чудовищную и, собственно говоря, смехотворную маску и мог без проблем думать о невольном ее носителе как о шуте гороховом, с громким хохотом показывать на него пальцем, напоминать ему: помнишь, Петя? Петя! - мог кричать я, выскакивая вдруг перед ним, как чертик из табакерки. - Помнишь, Петя, как попал ты, можно сказать, в жернова, как на скрижалях истории, которую мы уже лишь отчасти вместе писали, случилось явиться тебе пронзенным и пригвожденным, как потешно исказила лицо твое неимоверная мука, а я с трудом сдерживал смех, глядя на тебя униженного, обезличенного...
И не мог я разве всем рассказать о его позоре, о том, как он, побежденный мной в честной схватке, угодил еще и в невообразимый переплет, вкусил... э!.. отведал на десерт, каково это, Наташа жуткая, Наташа попирающая, не мог, а? Ха! - выкрикнул рассказчик для заполнения паузы, в которой, глядя оторопело в глубину улицы, с необыкновенной пылкостью и словно позабыв о всяких осторожностях внутренней цензуры героически и самоотверженно подбирал слова. - Не следовало мне разве, - зашелся он снова, - не следовало поведать миру, как жизнь порой учит подобных молодчиков, загоняет их в бессмысленное и невозможное положение или вовсе им не удается, вовсе не складывается в нечто хотя бы отдаленно похожее на подлинную жизнь? Но я и за это не ухватился, помешало, опять же, воспитание, да и жизнь, все та же жизнь, взяла свое, наступила пора большей зрелости, большей вдумчивости, развязность уступила место некоторой прагматичности, и я пошел себе, пошел мимо былых искушений, подальше от глуповатых увлечений молодости. О Пете мне случается вспоминать прежде всего потому, что я, вопреки его заверениям, не опустился, не пропал, не валяюсь пьяный, хотя и выпиваю порой, и, живя достойно, просто обязан время от времени вроде как вставать в полный рост и хотя бы мысленно упрекать этого пройдоху за клевету. А кроме того он нынче помер, что тоже способствует восстановлению разных там как бы все еще живых картинок, и к тому же некоторые - не будем лишний раз тыкать пальцем - откровенно глумясь над его памятью и словно отплясывая на его костях, беспардонно прокручивают украденный у покойного любовный сюжет. Многое в Получаевке из положения вещей, как испытанного временем и устоявшегося, так и текущего, изменчивого, ненадежного, напоминает о Пете.
Ты закрался в наш угол, в наши пенаты, действуешь тут как захватчик, присваиваешь наших баб, так скажи, разве не имел я право смолоду, с самого начала жить по законам волчьей стаи, разорять чужие семейные гнезда, насиловать волю бесхребетных людей? Но я всегда уважал правильный человеческий порядок и бережно относился к личностям, что бы они собой ни представляли. Исключение составлял Петя, но это было откровенное соперничество. Да и не был ли Петя чересчур уж комичен? Как было не потешаться над ним, не вышучивать его при всяком удобном случае? А между тем мне, взрослому серьезному человеку, постоянно приходится менять место работы, что отнюдь не означает, будто я малоспособный, безрукий какой, или что я по характеру неуживчивый петух, заносчивый баран, гордый орел. Как раз наоборот, я очень на многое способен, главное, я трудолюбив, у меня и таланты найдутся, если хорошенько поискать. Пусть не всякий согласится, что я подобен иной до мерзости отшлифованной вещи или, скажем, декоративной собачке, для того только придуманной и выращенной, чтобы всем угождать и нравиться, но не повод же это гнать меня отовсюду взашей! Кроме того, словно дьяволом придуманная моя обреченность, мое невезение. Я просто обречен терпеть неудачи. Это я-то, от природы, казалось бы, ни в чем не обиженный, не обделенный, ни в силе, ни в характере внешней привлекательности! Я одолел и Петю, когда он в одиночку полез на меня, якобы защищая Наташу, и Петю с его закадычным дружком, когда они, вырядившись уточками, выступили против меня соборно. Я спустил их с обрыва. Я прекрасно везде приспосабливаюсь и быстро раскрываю свои лучшие свойства и качества, легко со всеми нахожу общий язык. Но люди, с которыми сводит меня судьба, очень скоро проникаются желанием испробовать на мне прочность своих недостатков, отыграться на моей шкуре за свои изъяны, обрушить на мою впечатлительность весь свой дурной нрав. Учреждения, куда меня заносит, то сокращаются, то лопаются как мыльный пузырь, то слишком остро и категорически не устраивают меня самого нечеловеческой постановкой дела или дикими выходками отдельных работников. И вот я уже отстранен, уволен, сокращен, выброшен на улицу, а когда сам уношу ноги, слышу летящие вдогонку проклятия. Всюду ложь, клевета, цинизм, пошлость, бескультурье. Я перепробовал профессии курьера, ночного продавца, эксперта по разным странным вопросам, хлопочущего об экстренных новостях репортера, а недавно мне посчастливилось выбить пособие по безработице, чем и живу. Сестра, добрая душа, она живет в отдаленной части города, устроила мне отдых в санатории под видом незнакомца, это было фактически инкогнито с моей стороны, уж не знаю, почему именно так понадобилось, однако я там великолепно отдохнул и, любуясь окрестностями, с восторгом огляделся. Ничего любопытного, скажу сразу, не приметил. Разве что гарем. Бабы, судя по всему, пылкие, горячие отдыхают в подобных местах. Однако потом, как вернулся домой... Ну, уже и в санатории, где, не видя тебя и Надю, мог бы преспокойно о вас позабыть и все прочие лишние напластования выкинуть из памяти, - так нет же! - уже там я много думал и вспоминал разного о Пете, о Наташе, о Тихоне, а уж дома, томясь бездельем, я испытал самое настоящее обострение. Так и полезли вы все в мою разнесчастную голову. А зачем? Какое мне до вас дело?
Действительных причин размышлять о вас у меня не было, на самом деле следовало озаботиться соображениями, как жить дальше и что лежит в основе моих трудовых неудач. Однако каким-то образом, словно началось наваждение, дошло до того, что я и думать не мог о бесчисленных обступивших меня жгучих проблемах, а только чувствовал, как они передаются мне в ужасающих ощущениях, теребят мои нервные окончания. Обстоятельства-скрипачи, барабанящие случаи, предпосылки в облике горнистов, ситуации-арфистки уселись на мои нервы и заиграли дичайшие мелодии. Сам я был, в условиях этой какофонии, фактически слеп и глух, почти не жил, а как бы пробирался на ощупь в неизвестном направлении в какой-то кромешной тьме, смутно улавливая слабеющие удары своего сердца. Поверь, я не жалуюсь, не скулю. Ну да, было смутно, но я-то понимал и настоящую мутность, знал, что я - подлинный, хороший, единственный, а все эти проблемы - помрачение, нечто наносное, ил, будущее болото, в котором мне еще только предстоит захлебнуться. Это смерть, и она невыносимо мутна, вот в чем штука. Вот истинная проблема, но почти всегда устроено так, что еще не скоро нахлебаешься этой истины и отпадешь в нее, поэтому она носит несколько иллюзорный характер и располагает искусственным, откровенно поддельным интеллектом, которому безразлично, жить или не жить. Видя это, я глубоко и страшно чувствовал, что прожил напрасные годы и продолжаю жить напрасно, и сдавившее, начавшее меня душить чувствование складывалось в сознание, но осмыслить его, объять разумом не удавалось. Под предлогом неодолимой напрасности, а выяснялось ведь, что она извечный мой преследователь, и пробирались вы, совершенно ненужные мне людишки, в мою голову, копошились в ней то ли заслоном от скуки и ужаса, то ли как материал для моего участия в неких играх ума. А игры бывают разные, и каждая из них - это всегда отдельная эпоха, и на вхождение в какую-нибудь из этих бесчисленных эпох я все еще не теряю надежды. Хотя, кто знает, вы, может быть, затаились в моем мозгу горючим веществом, чтобы в намеченный час взорваться и разнести меня в куски.