Как мне было разгадать эту новую, окруженную музейными старушками Наташу, постичь не только ее внешнее преображение, но и состояние, которого она достигла изнутри, силой духовного напряжения? Я даже чуть ли не вслух шепнул: это надо оставить на потом. Я оставлял на потом разгадку, и вот оно, это потом, наступило, а я все так же далек от понимания. Но вернемся к разыгравшейся в музее на Барсуковой сценке. Явилась мысль: вот люди, погубившие меня, они меня оттолкнули, и это было начало моей гибели. Как ни опешил я, умения подмечать детали, в первую очередь достойные осмеяния, у меня нисколько не убавилось, и я не без смеха, остро и запасливо наблюдал, как млели от восхищения старушки, как они заискивали перед грозно выдвинувшейся дирекцией и совершенно забывали всякую меру, вознося хвалу Наташе. Старческий лепет распространился по залу, с предательской мягкостью обложил меня со всех сторон, словно вата; слов я не разбирал. Не было бы смысла дивиться, когда б эти старые, бедные и восторженные женщины стали простирать дрожащие руки, пытаясь коснуться края Наташиной одежды, или тянуться к ее руке, колечком складывая сухонькие губы в заблаговременной подготовке рабского поцелуя. Тихон и Глеб оттеснили их, горемычных мутантов, ради куска хлеба покончивших с былым академизмом, и вся троица тотчас выстроилась в безукоризненно ровный ряд, в некую фалангу с Наташей в середине, и как-то воинственно, строго, с затаенной, слегка пригнутой одержимостью или сладострастным предвкушением дел фанатизма зашагала к выходу. Я был сам не свой, изнемогал, купаясь в поту, спесь, естественно, слетела с меня, я разлагался и пугливо гадал, что за страх овладел мной, и никакую вещь, никакое явление не решался принять за причину такого моего самоуничтожения, как не в состоянии был и придумать ее. Набравшись смелости, я обратился, весь обуявшая меня вопросительность, к своей прежней старушке.
- Это наша администрация! - воскликнула, попыхивая жаром, старенькая малютка, готовая и слизнуть меня огненным языком, если я отважусь на иронические комментарии. - Какие люди!.. Слов нет!.. Да если бы не они!.. Было бы здесь... что бы тут было?.. ровным счетом ничего и одна лишь мерзость запустения!..
Взмахивая руками в разные стороны, она указывала на чудеса, сотворенные Наташей и ее единомышленниками. Вписать ли в когорту этих единомышленников и старушек? Или оставить их некими безымянными приверженцами, поклонниками, ставленниками, кучкой дряхлых, но не растерявших скорость трудовых навыков рабынь? У меня сложилось впечатление, что те трое, главенствующие, работают не покладая рук, беспрерывно кипят, притом что на чудотворение им, большим кудесникам, вовсе не приходится тратить много сил. Что они и живут в особняке или, может быть, просто не способны существовать за его пределами, я заподозрил тогда же, хотя еще лишь смутно, без особых предпосылок к более или менее прочным умозаключениям. Мое опасение заключалось, главным образом, в том, что они, чего доброго, вернутся и все-таки разглядят меня. Я поспешил убраться оттуда.
Я мучился и сомневался несколько дней и в конце концов пришел к выводу, что самое верное это поговорить с людьми, обсудить с ними проблему, обнимающую особнячок, смутировавших старушек, мою панику, пережитый мной кошмар, мое нежелательное возвращение в прошлое, отчасти и мерзловскую живопись. Но я не публичный человек, круг моих знакомых, с которыми я мог бы поделиться своими соображениями, чрезвычайно узок. Не с Надей же обсуждать застывшие в красках фантазии Мерзлова. И уж точно не с ней толковать о новом явлении Наташи, вносящем радикальные перемены в мое, а некоторым образом, возможно, и в ее существование. Сужался и съеживался круг и, наконец, свалялся в стрелочку, упершуюся острием в тебя, Кронид. Ты единственный, кого не оставит равнодушным мой рассказ, моя исповедь, кто поймет мое горе и даст верную оценку тем фактам осмысления случившегося, которыми я на данный момент располагаю. Я говорю с тобой как с человеком, который кое-что знает, благодаря Пете, обо мне и к тому же знаком, может быть даже коротко знаком, с этими людьми загадочной породы и непонятной закваски. Мы говорим о них с волнением, говоря, мы испытываем ужас и переживаем восторг, потому что они, сколько бы им ни случалось отталкивать нас и выказывать нам презрение, занимают большое место в нашей жизни, въелись в наши чувства и заселили наш мозг. Может быть, ты даже в курсе, что это за сила перебросила их на музейную ниву, чем они, собственно говоря, занимаются и какова их роль в посмертном выдвижении мерзловского творчества на заслуженное им место. Еще там, в кафе, едва мы разговорились, я тотчас почему-то догадался, что ты ничего о музее не знаешь, и решил начать издалека, маленько описать свое небезынтересное существование и уже в конце подать музей как некий сюрприз. Допустим, я спрашиваю, под силу ли тебе истолковать съеживший меня в этом музее страх и как же, собственно, ты его трактуешь и разжевываешь... Разжевываешь и в рот мне кладешь... А никак! Нет ответа. Ты ничем не лучше меня, не лучше Пети. И все же я чего-то жду от тебя. Мои страхи вряд ли тебе понятны и интересны, а известно, любая проблема в интерпретации незаинтересованного лица заведомо ровным счетом ничего не стоит. И коль мы теперь спелись, выходит так, словно и страхов никаких не было, не было и нет. Поэтому откинем мелочи и задумаемся о главном. Что нам делать?
Написать в газету? Проявить максимум активности? максимум пассивности и безразличия? Выпить? Тут в одном баре хороша закуска к пиву, и берут недорого. Нужно ли снова идти туда, в музей? И если да, то как? Идти ли мне одному? Или одному тебе? А может, вместе, вдвоем? Или послать кого-то третьего? Например, Надюшу...
Вопросы вовсе не детские, не зря они властно занимают мой ум. Они и твой занять могут, это хорошие, сильные, правильные вопросы, и их недетский характер как нельзя лучше подчеркивает то обстоятельство, что музей, после всего сказанного о нем, представляется местом несомненно опасным, оставляющим впечатление западни. У Наташи со товарищи благородная миссия возвращения к жизни полотен выдающегося живописца, но сами эти люди, при всей их строгой нарядности и безграничной ослепительности, выглядят скверно и подозрительно и навели на меня настоящий ужас. Угадывается, чувствуется, что они помимо прославления Мерзлова преследуют и еще какие-то цели. Предположим, они совершенно бескорыстны и в своих действиях, в творимых ими актах поднялись до высочайшей любви к искусству вообще или хотя бы, в частности, к мерзловскому творчеству. Но как и куда убрать неприятное, а то и отвратительное, ужасающее впечатление, впечатление чего-то тайно стоящего за ними, гаденько и подленько скрытого в их начинаниях и манипуляциях. Если я спрошу тебя, спрошу со всей прямотой, мне присущей, с предельной откровенностью, должно ли это нас, наконец, по-настоящему обеспокоить, что ты мне ответишь, Кронид? Будь добр, изложи свое мнение...