- Какие же оттенки ты видишь в нашем случае?
- У тебя, Флорькин, от пьянства лицо начинает приобретать багровый оттенок, - сказала Надя с улыбкой.
- На этом не будем концентрироваться. - Я с упреком взглянул на свою подругу. - Нужно пользоваться оттенками, ну, я бы сказал, я бы так назвал, оттенками какой-то живости, даже жизнелюбия, и тогда в нашем деле, если речь действительно идет о деле, будет заключаться определенный смысл. Тогда дело, что бы оно собой в настоящее время ни представляло, перерастет в борьбу, а борьба и есть жизнь. Нас не зачислишь ни в иранство, ни в кушитство, да мы и не согласились бы, да и не сгодились бы, мы же нечто среднее, туда-сюда клонящееся, почти неуловимое. Избалованы демократией, выхолены ни для чего... Но мы живы, и мы можем ненароком заскочить на большую высоту, можем и свалиться в яму. Я не шучу, Артем. И раз мы живы, и даже оживлены, подвижны, мы должны на что-то опираться и давать какую-то пищу уму и сердцу, а потому и выйдет разумно, если будем мы постоянно напирать на то, что мы, мол, живы, живы и живы. Мы крутимся, мы боремся, мы не унываем.
- Непонятно, боремся мы с чем-то или приветствуем и одобряем то, с чем боремся, - сурово усмехнулся Флорькин.
- Опять же, все дело в оттенках. За которые ухватился, те твои. Которые не приглянулись, с теми борешься.
- Сам в этих оттенках разбирайся. Ты враль и путаник, и это досадно. Я к вам больше не приду. - Флорькин, снова встав и теперь уже очутившись возле двери, окинул нас с Надей презрительным взглядом. - У вас гниль. Противно смотреть на вас.
На его прощальные слова я не обиделся, не смутило меня, что он пригрозил разрывом, да и сам его уход, а он ведь, выходя, и дверью хлопнул, я как-то словно не заметил. Невесело мне, стало быть, и не до Флорькина. Я вглядываюсь в только что случившийся между нами разговор - так, как если бы он не только отошел в прошлое, но и превратился в какую-то штуку, в предмет, который можно взять в руки, пощупать и даже распилить на части, - и не могу понять, говорил я серьезно или шутил. Тему я поднял серьезную, но не разобрать, что было у меня на уме, с каким намерением или тайным умыслом я за нее ухватился. Вглядываюсь в разговор, ставший темным прямоугольным и никому не нужным предметом, а вижу себя заблудившимся в трех соснах, и вот уже вырастают поблизости два холма, маскирующих ниши. В одной помещается, угрюмо и с несколько напускной важностью, серьезность, в другой рядится в пестрые одежки и примеряет карикатурные маски балагурство, а я смотрю на эти все как будто растущие, совсем не дурно выглядящие холмы и не могу выбрать, к какому из них устремиться. Оба соблазнительны. Но вопрос на самом деле ведь в другом. Постигая это образование скрытых в холмах ниш как некое разделение действительности на две реальности, я куда как резонно задаюсь вопросом о своем праве созерцать эти реальности со стороны. Прекрасно быть созерцателем, но не лишился ли я права быть им? И не выбирать путь, не устремляться мне предстоит, я, не исключено, уже... допрыгался! Вполне могло статься, что я, сам того не подозревая, оказался во власти шутовства, от спокойной, более или менее благосклонной ко мне действительности отпал в его не слишком надежную и, наверное, мало мне, реалисту, подобающую реальность. Надя и тот же Флорькин уже, может быть, видят (созерцают!) во мне шута и нисколько этому не удивляются. Второй Петя, думают они не без удовольствия. Еще вчера все это были вопросы, которыми я разве что в страшном сне мог обременять свой солидный, но не очень-то поворотливый ум, а сегодня, сейчас они уже мучают и причиняют мне боль, сейчас это уже терзание, пытка, драма, фарс. Вот так безмятежная старость, вот так безоблачное доживание! И, главное, не понять, что происходит на самом деле, как я живу и какую роль играю, в чем по-настоящему состоит образ моих действий. Да и можно ли назвать действиями то, что со мной делается?
***
Я, выражаясь образно, обтекаемо, отдыхал от внедрений в отдельно взятые тесноты величественной ныне Получаевки, от визитов в домик, еще помнивший Петины чудачества. Заслуженный отдых продержался несколько времени, и был резко оборван, поскольку, не выдержав паузы, явился Флорькин. О разрыве отношений не случилось и помину за все время, что этот беспокойный, гордый, вспыльчивый и отходчивый человек гостил у меня. Мой адрес Флорькин узнал у Нади. Вся его фигура, все его движения выражали озабоченность, на плоской физиономии суетно производилась опись деталей и подробностей, в целом - фактов невыносимой для Флорькина ситуации: к Наде и соответственно к нему не поступают какие-либо известия о моем решении относительно его запросов, - а сверху нахлобучивался нос-великан, еще заметнее посиневший. Запросы состоят в следующем... - пустился он разъяснять, но я прервал его, кратко заметив, что мне все известно. Все? Что значит "все"? Флорькин был изумлен, смят, в какой-то степени обнадежен. Я терпеливо пояснил: мне все известно о его запросах. Я не спросил, чем еще, кроме моего адреса, он интересовался у моей подруги после того, как столь решительно, в довольно резких выражениях, порвал с нами. Этот незваный гость и не дал бы мне возможности спросить, он весь кипел своим, бурлил. Весьма громко и даже грубо пожурил он меня за невнимание, равнодушие к его проблемам. А его проблемы как раз и лежат - в свернутом виде, в форме рассказа - в тех самых запросах, о которых мне, по моим заверениям, все известно. И как тут не спросить, закричал Флорькин. Если так, если и впрямь известно, то почему же я до сих пор не решил его проблем и даже, судя по всему, не собираюсь решать? - вот как, примерно, он сформулировал обращенный ко мне вопрос. Ты и не подумал развернуть, Кронид? - кипятился мой собеседник, мой новый друг. Ведь то, что мы сейчас видим - за счет того, что смотрим в прошедшее время, - в свернутом виде, на самом деле было отлично развернуто в последовательности и безупречной связности моего рассказа. Так почему не разворачиваешь и ты свои догадки, свои предложения, свои, наконец, размышления, даже, на первый взгляд, может быть, и не стоящие ничего? Не сворачивайся, не закрывайся, не уходи в себя, Кронид.
Я предложил ему чай, и мы отправились в кухню. А ты недурно, удобно проживаешь, говорил он завистливо. Поэтому ты такой скрытный, уклончивый, боязливый? Ты боишься потерять нажитое, лишиться удобств? Тебя страшат случайности, неожиданные повороты судьбы? Этот страх мешает тебе признать, что ты безумно любишь Наташу и жаждешь ее взаимности? Или ты полагаешь, что твое богатство ничто в сравнении с ее богатством и тебе необходимо еще от души поднатужиться, постараться, разжиться, прежде чем на что-то претендовать перед ней?
Подавляя жгучее желание пожаловаться на свою нищету и сирость, Флорькин, сделав глоток, отодвинул чашку, встал, подошел к окну, с терпеливым отвращением осмотрел ничем не примечательные окрестности. Он был бледен и растрепан.
- В музей я не пойду, - произнес я строго, с некоторой ультимативностью.
- Пойми, - горячо ринулся в доказательства, принялся внушать Флорькин, - мне теперь только хуже. Я...
- Ты смешон, - сказал я. - Эта бледная кожа, эти словно влажные, какие-то сырые волосы на твоей голове... Ты вроде как и небрит, а?
- Лучше бы мне к тебе не приходить... что нам делить?.. что между нами общего?.. Тебе, похоже, сопутствует удача, у меня в наличности только тридцать три несчастья. Дело не в том, что я смешон, дело в том, что мы выглядим смешно, когда оказываемся рядом. Не надо было приходить, теперь я потерял уже всякий покой. Но для благополучной - действительно благополучной - развязки нужно было, чтобы я не узнал про музей и его администрацию, прежде всего про администрацию, а тебе известно, что она собой представляет... Но узнал же! Чуда не случилось! Не избежал я рокового стечения обстоятельств, брат. И как только это со мной произошло, я будто в темную, сырую дыру провалился или застрял в какой-то трещине. С тех пор я все больше и все страшнее думаю, что жил и живу напрасно.
Раздосадованный, я возразил:
- Дался тебе этот музей! Как будто поперек горла стал, а ведь дело хорошее, благородное. Вот по делам и суди.