- Я против музея не бьюсь, я за правду...
- А правда в том, что они, глядишь, еще музеи построят и откроют, уже даже и с фанфарами, с разрезанием ленточки, с прославлением в газетах.
- Да, дело хорошее, и перспективы налицо, хотя ленточка, кто знает, ее, может, разрезали и в этот раз... но почему я оказался в стороне?
- Мало ли кто где оказался...
- Вообще-то ножницы могли быть симпатичные такие, огромные, с какой-то ажурностью выполненные, взятые в другом музее... И в торжественной обстановке - чик! чик!.. Ножницы доверили...
- Они, глядишь, еще в депутаты выйдут.
- Думаешь, и депутаты присутствовали?
- Возможно, что даже сам градоначальник. Ему и доверили ножницы.
- Почему я не допущен? - взревел Флорькин. - Не мельчи, что ты тут плетешь паутину, как паук... Ты возьми объемно, вспомни, о чем уже неоднократно говорилось: они же меня еще тогда, в прежнее время, отпихнули! Не приняли в свой круг, в свой, если позволительно так выразиться, симбиоз, в синтез тот, который между ними... Чем-то не угодил...
- Овалом лица и размером талии не вышел? - рассмеялся я. - Ну и ничего, я тоже экзамена не выдержал, а, как видишь, не плачусь!
Но Флорькин уже и не думал слушать меня.
- И теперь они, - говорил он, - важно, как павлины, выступают, гоголем в совокупности и каждый по отдельности, и все только радуются, глядя на них, а я один... и не беда, что один, мне к одиночеству не привыкать!.. Но факт тот, что жмусь к стеночке и сгораю от стыда за себя. А чего мне стыдиться? Понимаю, уж какой есть, бывают и хуже, главное - живой, живу себе, и надо показать характер, а не дрожать попусту. Но они вынуждают... Они даже музейных старух, уж на что те умницы и в разных художествах съели собаку, согнули в бараний рог. У них и старуха, заслуженный, почтенный человек - не пикни! Да, вынуждают! - крикнул Флорькин зло. - Всем своим видом, всем своим обликом, поступью... А ты говоришь - суди по делам. Эти их дела, может быть, одно лишь прикрытие. Что, найдется у тебя водка?
- Не найдется.
Он ушел, разочарованный мной и моим способом ведения хозяйства, усомнившийся в моем гостеприимстве. Я в окно видел, как он размахивал руками - должно быть, ругал меня, убегая, стараясь поскорее скрыться, пока я его не настиг и не причинил ему еще какую-нибудь душевную боль.
***
На следующий день заявился снова. Пора, подумал я, заводить дневник его посещений и моих дежурств на посту ожидания этих и подобных тошнотворных визитов. Правильное ведение дневника - это когда записи кратки и четки. Сжато сообщаю, что, явившись, Флорькин довольно долго сидел в кухне, сумрачный, сгорбившийся, сидел и не раскрывал рта, а только взглядывал на меня вопросительно и печально. Легко было затосковать возле такого горестного человека. Меня раздражало его молчание, но и я помалкивал, решив выждать, дотерпеть, пока он не раскроется и не потеряет защиту, которой стала для него, раскинувшись каким-то непроходимым болотом, затянувшаяся пауза. Впрочем, я вдруг, не стерпев, вздохнул, уже раздумчиво и словно забывшись паря над тем, что собирался сказать.
- Вот ты заладил: администрация, администрация... И что с того? Ну, сделали люди доброе дело, а если брать помимо дела, что ж, играют, рисуются, возомнили что-то. Прихотливость как таковая, затейливость. А у тебя внутренние сложности, непростой характер, взбудораженная натура, склонность к преувеличениям, и ты способен допрыгаться, нагородить... Наломать дров, понимаешь? А там всего лишь игра, ну, может, чуточку особого мировоззрения, клочок философии не для всех, хотя и обо всем...
- У них весьма серьезная идеология, - сухо обронил Флорькин.
- Вот! - охотно подхватил я. - Ты уже и отчуждаешься от меня, отгораживаешься, как только я затронул их установки. И это потому, что сам когда-то увлекался. Не увлекался же ты одной Наташей? Нет, ты хотел разделять их убеждения, обмениваться с ними мнениями по тем или иным вопросам, мыслить как они. Ты хотел превзойти самого Глеба...
- Глеба тогда не было, - словно бы с возмущением, уязвлено перебил Флорькин.
- Хорошо, превзойти ты хотел Петю. - Я улыбнулся, улыбку озарил лучами надежды на умиротворение. - Но ведь ты и тогда все видел и все правильно понимал, не так ли? Да, у них мысли о высоком, громадная идеология и суровый взгляд на человечество как на стадо баранов. Они живут этим, зацепились, укрепились. Это стало их позицией. Но можно ли одним этим или чем-то подобным жить? Куда девать законы и обыкновения простой человеческой жизни, как избежать обычной человеческой судьбы? В результате получается, что и они как все. Может быть, конечно, чуточку лучше, в том смысле, что чище, роскошнее, богаче. Как бы и вообще красивей, и в том-то и штука, что за ними не только телесная красота водится, не одной лишь Наташиной прелестью им можно гордиться. И тут мы выходим на второй круг. Учреждение музея - красивый поступок. Разве мы этого не говорили уже? Говорили! Но это не мешает нам с удовольствием повторить, что учреждение музея - благородное деяние. Деяние, Артем, и с ним в знаменателе им не стыдно будет предстать перед Господом.
Вновь Флорькин болезненно заволновался.
- Человеческая личность важнее музеев, картин, административных актов! - выкрикнул он.
Я расхохотался.
- Какие же акты ты разглядел в том музее?
- Я-то разглядел, это ты ничего не видишь, не желаешь замечать и живешь на авось. Там были, там была, - поправил он себя, - как бы это выразить... акция... Пойми меня верно, я говорю об активации, о том, что называют актуализацией.
- А ты не мешаешь в одну кучу какие-то разные вещи или, скажем, явления?
- Может быть. Но я и сам смешался. Ты еще не задумывался о том, почему это я там, в музее, этак растерялся, струхнул, увидев Наташу и с ней тех двоих?
- Не было времени задуматься, - легко возразил я. - Но ты и сам все хорошо разъясняешь. Только мы все кругами-то и ходим. И так будет до тех пор, пока не начнем различать нюансы, оттенки...
- Не было времени, говоришь? - перебил он и, как если бы вдруг что-то дошло до него, изумленно и, может быть, с недоверием уставился на меня. - А зря, что не задумался. Но я тебе объясню. Петя называл тебя Кроней, мне Надя сказала. Я тоже буду тебя так называть. Видишь ли, Кроня, эти трое покоились в сознании, в памяти - в моем сознании, в твоем. И то же следует сказать относительно памяти. Покоились как вещь в себе, и вдруг... Ба!
- Вот и Тихон тоже сказал - ба!.. По случаю Петиной смерти.
- Серьезно? Надо же... Мог бы и иначе выразить свое отношение...
- Тем не менее...
- И вдруг... возвращаясь к нашей теме... вдруг материализовались, проявились, и это я называю актуализацией. И ведь какая мощная, ударная она была. Способной все смести с пути, всех тех старушек, что там нежатся в атмосфере показного искусствоведения, смахнуть, будто кучку пыли, она была. Есть просто-напросто окружающий мир, среда нашего обитания. И есть я, а их, казалось, и нет вовсе. Не было их в окружающем мире, если взглянуть на него с моей точки зрения, и вдруг как шуганули, как зашуровали... Впрочем, правильнее сказать: как шагнули вдруг! И какие лица! Какую фалангу образовали!
- Понимаю, - кивнул я.
- Нет, не понимаешь. - Флорькин печально покачал головой. - Не понимаешь, потому что чересчур сыт, потому что у тебя дачные домики...
Я одернул его:
- Про это не надо.
- Что мне оставалось делать, когда они так прогремели? Я съежился, я рыскал узенькими, глубоко запавшими своими глазенками, ища, где бы спрятаться.
- Я бы прятаться не стал, но и в фаланге их я не шагаю, так что нечего высматривать соринку в моем глазу, - продолжал ожесточаться я.
- Я тебе говорю про другое теперь, я о себе. Как бы донести, чтоб ты понял... Я стою там. Ну, музей, картины, многие я успел осмотреть, кое-что запомнилось из полотен этих самых, впечатлило. А они... Администрация! Сразу все приятные впечатления - долой, как корова языком слизала. Смыло впечатления. Я чуть не упал. Заметив и узнав меня, они сразу сообразят, что я ничтожество перед ними, такими преуспевшими, сытыми, красивыми. Вот какая ситуация выдалась. Ну, смекаешь? У них, может, тоже дачные домики в активе. И ситуация эта до сих пор длится. Ты не смотри, что я сбежал оттуда, из того музея, и как будто пришел в себя, выправился, вернул себе былую форму. Нет, брат, ситуация продолжается. Я беден, ничего в жизни не добился, едва свожу концы с концами. Я серый и сирый. Я никто. Я подавал когда-то надежды, но они не оправдались, я сел в лужу, оскандалился, на мне, должно быть, трусы грязные, вонючие или дырявые кальсоны... И если они меня заметят...