***
Два или три дня прошли в покое, никто не приходил, не привлекал мое внимание к новым явлениям Наташи, не просил сокрушать невидимого врага, не доводил до изнеможения странными, не исключаю, что и двусмысленными, разговорами. Вся эта история с Петей, Флорькиным, Надей... Подобные истории простого, на многое не претендующего человека расщепляют, сводят на нет; но и каторжное ожидание продолжения страшно изводит. Могло даже показаться, будто жизнь за стенами моего жилища остановилась. Я, естественно, знал, что она по-прежнему кипит и ей, по большому счету, нет дела до меня, что и огорчало бы, будь я более впечатлительным и ранимым. Пресловутое, давно исследованное, описанное и выставленное в виде жуткого чучела равнодушие мира, прекрасной иллюстрацией которого, кстати сказать, служит бытие нашей троицы, взятое со стороны его замкнутости и непостижимости, задевает, конечно, и даже мучит меня, но в общем, абстрактном смысле. А за последнее время я слишком наслушался всякого бреда, наговорил сам, навидался всевозможной чепухи, чтобы у меня не возникло желания отстраниться и перевести дух. Устраняться совсем из кое-как склеенного Петей и поддержанного Флорькиным сюжета я, однако, не планировал и сейчас объясню почему. В нем много странного, неожиданного и, полагаю, еще не проявившегося; есть чем поживиться. И хорошо бы обратить внимание на следующее: философия, заключенная в представлении о непобедимом равнодушии мира, всегда выглядит, несмотря на свой давний, хрестоматийный уже характер, свежей и новенькой, тогда как над шумом, возней и убогими попытками выковать некую философию, пронизывающими указанный сюжет, упрямо витает дух пошлости. Ни в первом, ни во втором случае ранимость мне не спрятать, не прикрыть, не затолкать куда-нибудь до лучших времен; остается лишь объявить ее слабой, косной, не способной дать много пищи уму и сердцу. Надеюсь, это понятно. Я-то понимаю как нельзя лучше. Факт тот, что под любой нашей философией, хоть абстрактной, хоть творимой необъяснимыми выходками и величавыми поступками Наташиной камарильи и безбрежной суетой Флорькиных, течет могучая художественность жизни. Она истинна, как ничто другое, и, косвенно причастный к этой истине, я не только понимаю, но и чувствую, чувствую глубоко, до предвидения, что всякого рода абстракции легко могут обернуться пошленькой мелодрамой, заставляющей шутов вроде меня на потеху толпе заламывать руки и кричать не своим голосом. А перерыв, затишье, образовавшееся между мной и получаевскими комедиантами, еще, глядишь, и соскользнет вдруг в прекрасно оформленную в художественном отношении трагедию. И что же тогда? Здоровая, заслуживающая самых лестных эпитетов ранимость, все-таки прибереженная мной, свежесть сохранившая, всплывет именно в ту роковую минуту, когда грянет гром? Я должен как-то заблаговременно приготовиться, приспособиться?
Не удивительно, что когда пришли - ко мне, за мной ли, в первое мгновение было и непонятно, и неважно, - в моем уме замелькали как бы уже приготовленные слова: возвращаются, берут свое, вовлекают, уводят... Кто-то стоял перед входом в мою квартиру и настойчиво давил на кнопку звонка. А число множественное; их там много, легион. У меня оставалась минута на осмысление, приготовился ли я в целом. Одет ли я подобающим образом? Не начертаны ли на моем лице какие-нибудь глупости? Готов я к бою? к трагической гибели?
- Открывай, Кроня, я знаю, ты дома, нечего прятаться! - раздался за дверью нежный, умоляющий и явно склонный к неуступчивости голосок Нади.
Мгновенно осознав единственность, малость и слабосильность вечернего гостя, я подумал или даже произнес вслух: справлюсь!
- А вот посмотрим, как ты справишься, - зашелестела вдова, стремительно вбегая в квартиру.
Вбегала она, овеянная духом экзальтации и поиска приключений, с баулами в руках, с рюкзачком на спине, распространяя дыхание отчаянной спешки, запахи многообразной парфюмерии.
- Мальбрук в поход собрался... - промямлил я.
- Ты не знаешь Флорькина...
- Я знаю Флорькина и знаю тебя.
- Флорькин настроен решительно, он ужасен и все обещает доказать, что не зря.
- Как же он собирается доказывать? И что значит "не зря"?
- Не зря он так волнуется, переживает, все время пьян...
- С этим я готов согласиться, все это действительно не зря. Нити тянутся... Впрочем, - разговорился я, - если вернуться к рассуждениям Васильева, как того и добивается Небыткин, то следует говорить не столько о нитях, сколько о параллельных прямых, и выходит дело, что коль одна из этих прямых тянется к Лобачевскому, то другая... угадаешь? Правильно!
- Я ничего не угадала и не могу угадать, - строго возразила Надя.
- К Ломоносову, дурочка. Это он первый сказал: ничто в природе не исчезает бесследно, всякая энергия сохраняется.
- Я не понимаю, что ты толкуешь и трактуешь, только мне не по себе с Флорькиным, и я не уверена, что тебе это понятно. Я ищу избавления, ищу укрытия, отдыха и капельку веселья, а теперь, надо же, и ты какой-то безумный...
Солидный, я не обинуясь прервал ее:
- Флорькин жалуется на некую напрасность, и можно бы добавить, что он попросту коптит небо, но ведь и это производит энергию. Все вы, как я погляжу, испускаете дым, как фабричные трубы и обывательские печи, и, крутясь как заводные, суетливо бегая тут и там, стреляете выхлопным газом.
- Ты бредишь?
- А концентрируется эта ваша жизнедеятельность на Наташе и ее верных друзьях. Не будем о том, почему и как это происходит, примем за аксиому, что все ваши дымы и газы - не что иное, как энергия, которой нельзя бесследно исчезнуть. И кто понимает это лучше Наташи и ее друзей? Вот почему они так собраны и подтянуты, вот почему на особый манер тужатся в иные мгновения и изображают усилия небывалой работы, которую, надо думать, и впрямь проделывают. Они собирают бестолково и беспорядочно раскиданную вами энергию, впитывают ее, поглощают, перерабатывают, видоизменяют, придают ей более достойную форму, вливают в новые меха... И это-то совсем уж не зря, так что проделывают работу, еще как проделывают! Примером тому служит созданный ими прекрасный музей.
Надя покачала головой:
- Ты нарисовал фантастическую картину.
- Ничего фантастического в ней нет. Обычное дело, так оно всегда и происходит в жизни, так все и вся устроено.
- Они, может, и создали музей... Но они и проблемы создают тоже.
- Какие же?
- Да один Флорькин чего стоит! - с горечью воскликнула вдова.
- Это лишь для тебя проблема, а для себя я внутренне уже ее решил. Флорькин мне нипочем.
- А музей?
- Что музей?
- Он стал проблемой для Флорькина. Даже смешно, что какой-то музей может стать для человека проклятием и чуть ли не путеводной звездой, но ведь случилось же, и куда все это Флорькина заведет, одному Богу известно...
- Вот пусть Бог и разбирается, - перебил я раздраженно. - Музей создавался для людей, а не для Флорькина. Знатокам, ценителям, питомцам муз, меценатам - музей, Флорькину - водка, пьяный бред. А ты... Ты говоришь глупости.
- Ты разве не знал, что люди недостаточно развиты, несовершенны, похожи в массе на стадо баранов и ничего не соображают, пока их не скрутит, не прижмет?
- И почему это Флорькин врывается не в музей, который так смутил его разум, а в твой дом?
- Его скрутило, он загнан в угол, а потому прозрел и теперь умен, как черт, и действует избирательно.
- Тебя тоже скрутило? - спросил я вкрадчиво.
- Я не знаю еще, но ты же видишь, я прибежала именно к тебе, и это избирательность. Что касается Флорькина... Он роет, ну, как бы подкоп, и в идеале под тебя и под музей, под Наташу ту, а пока как-то так выходит и складывается, что - по всем приметам - под меня. Он, может быть, и докопается до самой Наташи, раз уж она представляется ему светом в окошке и заветной истиной, но какие же у меня предпосылки не опасаться раннего, предваряющего благополучный исход обрушения? Могу ли я не трусить? Что странного, если мне снится, что я проваливаюсь, шлепаюсь в темноте на какое-то дно, а там кишат гады, и помощи не приходится ждать даже от тебя? Но ты все же человечен, ты вполне способен помочь. Пустишь? Позволь мне пожить у тебя. Ты хорошо тут притаился, а там все так остро, колюче, опасно, всюду риск, Наташа и ее дружки, те уж воистину, если верить Флорькину, бесчеловечны и давят людей каблуками, словно блох или червей, а сам Флорькин - еще та рожа, хотя и умен до невозможности.