- Мысли мыслятся, терзания терзают, и на переднем месте взыскание цели и смысла. Это уж как водится. Всегда упрямо размышлял о добре и зле, но что за этим стояло? Вообще-то мрачное занятие, ну а чуть только рассеется мрак и только что завиднеется, забрезжит в нем, заблестит этак слегка словно бы слитком золота, как уже в голове переполох... глаза протирал... Ба!.. Бабская фигурка, женщина гибкая, понимаешь ли, обнажилась в интимном полумраке, шебаршит там и шуршит, а в сущности ведь одна лишь игра воображения... Тебя и видел, ты тем слитком и была, - говорил я, ворковал, как мог, как умел. - О тебе много думал, и это еще при Пете началось. Потому и храню о нем память. Петя требовал от меня полной философской откровенности и открытой правды жизни, но я глуповато смущался и уклонялся, отделываясь пустяковыми репликами. Приходилось таить чувства. Твои чары я старался вобрать таким образом, чтобы Петя проморгал. Закрывался и прятался, а теперь ты требуешь не менее окончательной правды, голой правды, и я готов открыться. Потому что для меня голая правда - это голая ты, и нет большей правды. Твое тело...
- Хватит болтать, - наконец оборвала она меня, садясь, расплескивая постельные принадлежности остро вонзившимся задком. Ее голова поникла на грудь, ноги оказались некрасиво, слишком широко расставлены.
- Чаю? - спросил я с роскошной любезностью отдыхающего пожирателя женских сердец.
Она приняла мое приглашение, и мы, кое-как прикрыв наготу, отправились в кухню. Происходило это уже глубокой ночью.
- Ты негодяй, животное, - приговаривала Надя за столом, кушая пирожки и запивая чаем. - Ты измываешься, полагая, что я в твоих руках, что мне тут и износиться, терпя и мыкаясь, а бежать некуда.
- Моя душа сейчас сильна только потому, что, глядя на тебя, я могу думать как не согрешивший еще юноша. Похоже было, когда я, благодаря Пете, увидел Наташу так же близко, как вижу теперь тебя.
- Петя тоже кобель еще тот был!
- Я взглянул на нее, как только что родившийся человек. Но вскоре я родился заново. Я сбросил с себя прошлое, и его не стало, не стало для меня Наташи. То же и нынче: вспомнил ее, сказал слово - и забыл. Ты, перестав плакать и опрокидываться, все такая же, как вчера или даже этим вечером, но мои мысли о тебе теперь чище. Вот что значит усиление души! А усилилась она после минутной муки, которую я пережил, вспомнив Наташу. Пережил и - отбросил. Танцуй, Надюша, танцуй! Тебе должно быть весело оттого, что я так говорю.
Танцевать она не стала, хмуро на меня поглядывала, вырастая в своих фантазиях до воплощенной справедливости, проворно осваивающейся в картинах последнего страшного суда.
- Все вы из одного теста слеплены, что ты, что Петя, что Флорькин, что даже эта пресловутая Наташа.
- Как же это тебе нас, таких разных, удается соединить в одно целое? - удивился я.
- Потому что все вы - мое несчастье, мой рок и моя погибель.
Облизываясь на ее патетику, я воодушевленно подхватил:
- Мое счастье заключается в том, что я вижу тебя, вижу в тебе прежде всего человека, и я схожу с ума от желания прикоснуться к твоей душе, и, чтобы не сойти окончательно, мне нужно добраться до твоих основ, до подлинной сущности твоей, понять, что она собой представляет...
- Ну, это интересно, ты интересно играешь, как по оперному... - вздохнула женщина и добавила: - с элементами юмора... - Тяжело подняв отягощенную бесплодными размышлениями голову, она угрюмо взглянула на меня, но затем вдруг игриво повела глазками. - Что ж, сиропы большие, впору и утонуть, или, предположим, широко поле, раздолье для ветерка, ласки, ветрености приятной... да только я не одуванчик, чтоб раздеваться от всякого дуновения... У меня, между прочим, свой интерес. Не хочешь рассказать, как было у тебя с Наташей? - Теперь ядовито она глянула, а скашивая глаза, выпускала быструю струю лукавства. - Добрался ты до ее основ?
Она говорила с набитым ртом, и он вдруг, на мгновение как-то странно, неестественно расширившись, стал словно выворачиваться наизнанку, раздирая ограничивающие его губы, а в его темной глубине забелел мощным колесом вращающийся, облепленный разжеванным веществом пирожка язык.
- Никак не было, не добрался, да и не планировал по-настоящему, не успел, что ли... - пробормотал я, смущенный увиденным.
- Ты ее до сих пор любишь, вот что мерзко, - судила Надя четко и сурово. - Как можно любить человека, если на уме только и есть, что зависть к его успехам, желание его сломать, выбить почву из-под его ног, раздеть?
- Не путай меня с Флорькиным! - Я в предостерегающем жесте поднял руку.
- Ты сам запутался и весь путанный.
- Но что с твоим ртом?
- Тебе все равно, раздеть ли ее, бедняжку, в подворотне, ограбить, или в постели...
- Ага, ты ее ненавидишь! - перебил я, сокрушенно качая головой. - И немножко той же зависти...
- А вечно она поперек дороги! Я то с Петей была, то с тобой пустилась во все тяжкие, а она тут как тут и дорогу перебегает.
Я не выдержал:
- Кончай жрать!
- Оттого вы с Петей и похожи, как сапог сапогу. Она вас словно штампует. Я и за Флорькиным замечаю, что если у нас с ним чуть что такое... самую малость какие-то намеки на непринужденность, как если бы уже найдена отдушина... в самой его наружности словно обрисовывается Петя или высовывается твоя харя!
- Что ж, пусть Флорькин тоже будет сапог сапогу, - усмехнулся я. - Ты, главное, не брыкайся, не манкируй. Ты уступи.
- Тебе пирожков жалко? Чего ты мне указываешь, жрать или не жрать? Я тебе никогда пирожков не жалела!
- Я о том, что тебе, если мерить высшим смыслом, целесообразно уступить парню. Для начала распей с ним бутылочку.
- Послушай, - она бессильно боролась с отвращением, не могла справиться и жалобно смотрела на меня, - многие мерили высшим смыслом, а кончали в грязи.
- Кончали в грязи? Разве я такой, как все?
- Ты должен понять простую истину. Пусть я даже не люблю тебя до безумия, чтоб и душу за тебя отдать, пусть, но и то, что есть, не пустой звук, это тоже очень серьезно. Это уже кое-что и ко многому тебя обязывает. А ты пирожков жалеешь.
- Ты сама ничего не понимаешь, а туда же, учить. Если, к примеру сказать, в тебе есть внутренний человек, почему его не видать?
- Первым делом определимся, что это как раз в тебе его нет. Внутренний человек не пожалеет пирожка для любимой женщины.
- Допустим, что нет. Ничего нет. Но был же когда-то? Так ты восстанови. Не понимаешь? Так вот, у меня ничего нет, и в этом все дело. Мне, можно сказать, некуда идти. Почему бы тебе не откликнуться на мой зов о помощи? А пирожки бери хоть все! Правда, не все же только брать да брать, бывает, что и отдавать требуется. Но я вижу, что ждать от тебя чего-либо немыслимо. А ведь если ты не отзовешься... и если предполагаешь в будущем тоже вот так неопрятно питаться... Минуточку! - Я защитно выставил ладонь, увидев, что она порывается обрушить на меня поток ругательств. - Не отзовешься, так мне действительно некуда будет идти. Я не смогу пошевелиться, перестану существовать.
Надя закончила есть, и одновременно с этим улеглось ее возмущение.
- Кому же из нас в таком случае играть роль жертвы? - спросила она спокойно, с мелкой улыбкой, намекающей на снисходительный смех, с каким люди большого ума проходят мимо творящего безрассудства человека.
Я пожал плечами и ответил:
- Что-то сидит во мне скверное, нездоровое, страшное...