***
В таинственном доме, согревшем мне душу важно и плодотворно поселившейся в нем мечтой, уже и другие окна вспыхивали по вечерам, но не нашлось в этом ничего любопытного. Однажды я, чтобы яснее понять его жизнь, прошел там днем, однако он по-прежнему оставался, по крайней мере в той части, где находилось окно моей незнакомки, царством непостижимого, не поддающегося разгадке. Я уже думал свернуть к родным пенатам - до моего тихого угла тут рукой подать - как вдруг тайная власть заставила меня обернуться, и я увидел на узкой, ловко изгибающейся аллее ее. Ни на миг я не усомнился, что это она. С ней был худощавый и растрепанный мужчина средних лет, показательно взлохмаченный, словно он только что слишком энергично отряхивался после купания или в гневе изгонял пот какой-то болезни, мерзко увлажнивший его черные до угольного мерцания волосы. В черноту эффектно вплеталась седина. Выделывал этот человек резкие жесты, без умолку говорил, пританцовывал, даже подпрыгивал иной раз возле своей спокойной, как бы совершенно непроницаемой собеседницы.
Я остановился, сошел с аллеи на ровно подстриженную траву и стал ждать, пока эти двое, оба темноволосые, пройдут мимо меня, рассчитывая хорошенько рассмотреть незнакомку. Они не обратили на меня ни малейшего внимания. Она не была столь фантастически красива, как мне воображалось, когда я, прячась под деревом, смотрел на нее из темноты, но была хороша собой, чудо как хороша, и особенно поражала невозмутимость, с какой она слушала своего спутника, что-то горячо ей внушавшего. Он горячился ожесточенно и все что-то напористо, с дикостью доказывал, а она почти не отвечала, и в ее спокойствии чувствовалась непоколебимая уверенность в себе. Чувствовалось, конечно, и некое высокомерие. Фантазии тотчас наполнили меня, и я поплыл. Уже улавливал у моей незнакомки припасенную способность вдруг с улыбкой, может быть снисходительной, объять говоруна, обезьянкой скакавшего перед ней, некоторым образом облепить его, подавить с продуманной и отлично распределенной мясистостью или впитать в себя, сделать постоянно действующим участником внутреннего совокупления. Мне даже представилось, и куда как ясно, с жесткой конкретностью, что не я один знаю об этой интимной, в общем-то, способности, кое-кто знает даже и получше меня и не прочь почаще вызывать ее к жизни. Незнакомка была великолепно сложена, и я тут же решил, что мерцающий сединой субъект безумно влюблен в нее и это внешне смешно, если учесть разницу в их возрасте, но не вызывает протеста у нее, хотя в то же время никаких шансов на успех она ему не дает.
Я задумался о разнице. Наверняка она у них составляет лет десять. Я в сравнении с ними все равно что старый пень, даже в сравнении с ее спутником, а уж по отношению к ней и подавно какой-то, прямо сказать, пращур, допотопное чудище. Невероятно фантастическим, непостижимым показалось мне внезапно то обстоятельство, что мы трое прожили свое прошлое, размещаясь, можно сказать, в разных временных пластах; да и по существу мы необычайно разные. А ведь налицо неразъемный любовный треугольник. Я разволновался, запаниковал, будто меня до красного блеска, до сдирания кожи терли какими-то железными скребками. Они приблизились к воротам и возле них замерли, продолжая беседовать, я же не мог уже и думать о возвращении домой. Раз или два я, изображая оторопелую задумчивость и растерянное искание, прошелся мимо ворот и тогда впервые, кажется, разглядел, что полюбившийся мне дом выписывает, то причудливо возносясь, то с показным смирением понижаясь, большую букву "П" и в обрисованном им живописном, исполненном душевности дворике стоят машины и бродят серьезные, солидно одетые люди. А мой соперник определенно был несолиден и в манерах своих, и в одежде, и в том отчаянии, к которому он, судя по всему, был близок. Я подслушивал, и до меня донеслось, что его зовут Петей, как если бы он незабываемый вечный студент из пьесы Чехова. Примеряя, каков бы я сам был в его роли, радуясь, что избежал, я довольно усмехался на его унижение и мольбы, но, между прочим, усвоил, что у него, кроме отчаянной и безнадежной любви, имеются и кое-какие идеи. И вот он уже не прочь, расположившись на них как на волшебном ковре-самолете, податься в заоблачные выси. Его сосредоточенная в интонациях и намеках идейность не просто соседствовала с очевидной смертностью, но резко подчеркивала ее, словно с каждым пламенно произнесенным словом от этого тощего и едва ли не беснующегося человека отскакивал кусочек живой плоти, а из почти вывернутой наизнанку глотки вырывался и отлетал в неизвестность очередной сгусток питающего жизнь духа. Мне бы уснуть, забыться... С таким соперником разве потягаешься? Она поражала, эта идейность, казалась каким-то зверством, диковиной; но в ту минуту диковинным мне казалось все окружающее, включая дом, и улицу, разлетавшуюся в обе стороны какими-то бесконечными оградами, и Наташу, и серенькое небо, и меня самого. Я уже знал, подслушав, что девушку, ей было, наверно, под тридцать, зовут Наташей. (Прекрасно!) Она не спешила покинуть отчаянного и утомительного Петю, но угадывалось, что в любое мгновение может повернуться и уйти, оставив нас с носом. Петю - пусть, а вот мне как-то не хотелось терять смутно вырисовывающиеся возможности.