- Это фантастика, ты говоришь это против собственной воли, наперекор... Ты подражаешь Флорькину, и это неправильно. Но тебе плохо удается его роль, так что меня твои ужасы и страхования совсем не пугают, плевать я на них хотела.
- Но есть же какой-то верный подход к делу, есть настоящая правда? Есть, наконец, справедливость?
- Ты ищешь истину там, где каждый все понимает по-своему.
- Ну так смотри, как бы я не выкинул какой-нибудь номер, как бы чего не сделал!
Надя сказала в сторону:
- Ха, сделает он, как же, - и уже мне: - Ничего из ряда вон выходящего ты не сделаешь. Достаточно я тебя узнала, чтобы это понять. Ты как пугало огородное, чучело соломенное, заходил к Пете один человек и назвал тебе подобных симулякрами. Объяснил нам, что пугаться таких нечестивцев и отступников от жизненности не стоит. Видом они могут впечатлить и даже навести ужас, а сделать никогда ни шиша не сделают, не такова их ситуация, чтобы разум достойных затосковал и бросился бежать. Суть в том, что ты ничего не добьешься, что бы ни сделал.
Мне и впрямь хотелось резкого телодвижения, в целом чего-то похожего на трещину, откалывающую мою сущность от затвердевшей сущности Нади, Пети и заходившего к ним бывалого учителя жизни, по меньше мере - удивительной выходки, невероятного поступка, а угроза прозвучала, и мой голос, произносивший ее, поднялся до весьма высоких нот. Однако я не встал, не пошел куда глаза глядят, не взбесился и не раскрепостился, с другой стороны, и не обмяк внезапно, не сошел с круга, я продолжал сидеть на стуле, жуя пирожки, и я размышлял, дано ли мне спустить в игорном доме последние деньги и даже штаны и написать после этого великую книгу.
- А я сделаю, вот увидишь! - подвела итог Надя.
***
Я размышлял, а она умозаключала, и это было вовсе не одно и то же. В том, что ее гордый и уверенный прогноз, а выговорила она его так, словно подразумевалось чудо, не пустой звук, я со временем убедился. Но той ночью ее обещание, или угроза, что-то непременно сделать, меня совершенно не взволновало, я и говорил-то с ней на остатках волнения, вызванного внезапным воспоминанием о Наташе, и на всякие мелочи меня не хватало. Мои размышления об оставленных в игорном доме штанах вернули меня к этому воспоминанию, и на этот раз оно не было неожиданным и странным, но я с какой-то особой остротой почувствовал, что оно мне удалось на славу и в нем бы жить и жить, а только этого, конечно, не случится. Зато покинуло оно меня далеко не сразу. Надя прожила в моей норе несколько дней и в конце концов сбежала, не в силах, как она заявила, снести моих издевательств. То и дело она принималась корить и распекать меня, с яростью доказывала, что я люблю Наташу и думаю только о ней, а живого человека, который тут, под боком, и, как это свойственно всему живому, ищет внимания, ласки, своей толики любви, своего куска пирога, не замечаю. В этой воображаемой Наташе, как бы поселившейся вместе с нами, и заключалось орудие той пытки, которой я беспрерывно подвергал свою подругу. Я равнодушно смотрел на ее мучения, как если бы она была бесчувственным предметом, не способным ни испытывать боль, ни радоваться минутным передышкам. Что она бросила меня, сбежала, это ее утверждение, ее точка зрения, а если по-моему, то как раз именно я решительно повел дело к разрыву и в точке некоего кипения прогнал ее. В общем спокойный и равнодушный, я возмущался лишь в тех случаях, когда Надя возвращалась к облюбованной теме Флорькина, уверяя, что он по-прежнему преследует и терроризирует ее. Даже здесь, в стенах моего жилища, она позволяла себе грубо растолкать меня среди ночи и призвать к неким подвигам, я, мол, должен отыскать прохвоста и примерно наказать. Вместо этого я указывал ей на место, и не скажу, что она понимала меня тем лучше, чем выразительнее я это делал. В том-то и заключалось наше несовпадение, что ее точке зрения на меня, на происки Флорькина и на общее положение вещей в мире никак было не сойтись, стакнуться с моим представлением о том, что можно назвать подлинным кипением души. Для меня ценность представлял пока еще гипотетический момент совершенно ясного и кристально чистого бешенства, осознания, что дальше так жить нельзя, а Наде нужно было приспособиться и устроиться, сгладить острые углы, задвинуть в тень или даже выкинуть во тьму внешнюю Наташу, примять вздыбленную шерсть на мне и Флорькине, а то и провести против шерстки, лишь бы сделать нас удобными в употреблении. Коротко сказать, дело шло к разрыву; и я испытал облегчение, когда он произошел.
***
Как вспомню, о чем болтал с Флорькиным и до чего докатился в беседах с Надей, приходит на ум, что я начинаю заговариваться. Слова становятся единственной защитой от бестолковщины, в которую меня пытаются столкнуть эти двое, и по всему заметно, что не трудно мне сплетать речи, порой даже и остроумные, но, с другой стороны, уже и настораживает их очевидная неосновательность.
Мир раскололся на тусклые созвездия, на колонии бесчувственных полипов, на высохшие осиные гнезда. Там и сям валяется сморщенная кожица выползней, а какое-нибудь сбросившее одну из этих оболочек существо ожидаешь непредвиденно встретить в самом неподходящем для того месте и, нагнетая бдительность, на каждом шагу пугливо озираешься по сторонам. Не с подобных ли ожиданий и страхов, пробуждающих особую чуткость и, соответственно, вкус к поэзии, началась поэма Пети? Мифология вытеснила из его головы остатки разума, а перед мысленным взором перевернула вверх дном театр, исповедовавший давние традиции более или менее реалистического отражения получаевского бытия, и на новой сцене пустилась в репертуар космогонического абсурда, вселенской фантасмагории. Мифологические создания заполонили узкие пространства, отделявшие поэта от опостылевшей жены (этакой новоявленной Ксантиппы) и вожделенной Клеопатры, переехавшей из бурно возрождающейся Получаевки в более тихий и удобный для идейного прозябания район, но так и не сумели эти пространства поглотить. Масштабы задуманного и воплощенного вдруг резко сократились, и поэт обнаружил себя не в космической пустоте, озаренной пожарами его фантазий и странным образом покоящейся на какой-то беспрерывной таинственной суете, а на удобной скамейке в скверике расставляющим фигуры на шахматной доске для борьбы с невидимым грозным противником. Не проиграть бы, тревожится поэт, опасливо поглядывая на приближающийся день завершения поэмы, в который он может и умереть, читая ее друзьям, что-то слабо еще разобравшимся в его душе, мало что сообразившим в его истинных намерениях. Он берет в руки коня, рассеянно и как бы согревая потирает его черную лакированную поверхность и, зная, куда его поставить, почему-то сомневается в своем знании. Да, но, вскрикивает он, изумленно и испуганно вглядываясь в насмешливую рожицу фигурки, но какое странное, какое поразительное сходство с Кроней!.. Ему воображается погрузившаяся в беспечный сон простаков и слепцов Троя, проворно выпрыгивающие из вместительного конского брюха воины, тут же становящиеся торжествующими победителями, - они-то и завоюют землю обетованную, пленят богов, чей гнев и чье могущество он, поэт, задумывал воспеть, они обретут бессмертие, а ему суждено остаться за бортом, в безвестности, безвозвратно уйти в незапамятную старину.
Наташа серьезна, к ней грех подступаться с разлагающей, дрянной мыслишкой, что-де под внешней, не без мрачности окутывающей серьезностью таится самый обыкновенный, один из миллионов, человек, может быть, веселый, душевный, простосердечный, каких тысячи и тысячи. Не может не быть по-крупному серьезным тот, на ком лежит печать избранности или хотя бы простой таинственности. Ее положение изначально и заведомо серьезно, даже и в том случае, если начало ему положил всего лишь какой-то сомнительный Небыткин, и это обязывает всякого, кто задался целью постичь Наташину душу и круг ее интересов, подойти к делу с настроением, решительно отметающим и малейший намек на иронию и смешки. Я и думал так подойти. Сначала я даже помышлял шагнуть и приблизиться по-человечески просто, не рисуясь, не пуская пыль в глаза, не замахиваясь на многое, но как увидел, что атмосфера там непростая и процессы протекают своеобразные, затейливые, то и сам подтянулся, подобрался, в каком-то смысле насупился. К тому же сообразил, что запросто могут произвести опыт над человеком, даже и надо мной. Как было не подтянуться в ожидании отклика на мое вторжение? Положим, вторгся я нагловато, но это неважно, теперь об этом можно и забыть, главное все в том, что откликнулись не вершители, так сказать, моей новой судьбы, а люди, плывущие за ними по обочинам, пытающиеся догнать и прилепиться, Петя, опять же Флорькин этот, а там и Надя с ее любовным настроем. Сноровка, а в первую очередь жадность, с какой они на меня накинулись, говорят об одержимости и безусловной целеустремленности, что само по себе не так уж и плохо, но несомненно также их моментально созревшее стремление, уцепившись за меня, на моей спине с большей удачей въехать в столь соблазнительную, волшебную, на их завистливый взгляд, Наташину жизнь. Мне это неприятно, и кому же приятно было бы стать вьючным животным для каких-то разгоряченных и едва ли не хищных субъектов. Однако и деловитости им не хватило, чтобы сразу оседлать да поехать, понадобилось сначала задать корм, пожелали они дать пищу моему уму, моей душе. Вышло смешно, и не могло выйти иначе, если принять во внимание силу моего естественного сопротивления, моей строптивости, напитанной тем задором, с каким я сам смотрел на Наташу и во всяком, кто крутился возле нее, видел своего соперника. Что мне лихорадочные мечтания Пети или пьяная драма униженного Флорькина, когда я не комнатное растеньице, трепещущее от хозяйского дыхания, и не выдрессированный зверек, а фактически пуп земли! Это если взглянуть с моей точки зрения, если некоторым образом вычленить мою сущность и хорошенько осознать ее неделимость. Но и они живы, и, надо сказать, слишком живы, даже Петя, и эта их живость всегда готова сыграть со мной злую шутку, она втянула и опутала меня, я в сетях, в паутине, в болоте. Вот как откликнулась жизнь на мое требование общения! А те, избранные, словно и не замечают совершающейся со мной комедии; не исключено, что и впрямь не замечают. Но я не просто пожелал общения, это не было какой-то абстракцией, по крайней мере, перестало быть отвлеченностью, желанием всего и ничего конкретно с тех пор, как я ударился в созерцание прекрасной незнакомки в освещенном окне и затем столкнулся с некоторыми странными обстоятельствами, загадками видимой мне части ее жизни. Подивившись, пережив мгновения беспочвенного, можно сказать, восторга, воодушевившись, я решил серьезно во всем разобраться. И Наташа могла этого не заметить, смогла легко этим пренебречь?