Я и впрямь побежал. В будке царил мрак, никакого охранника не было. Надя открыла мне дверь и, издав возглас удивления, отступила в слабо освещенную глубь помещения. Как ни странно, комнате ничто не предшествовало, она начиналась сразу за порогом. По-прежнему ни звука не проникало сюда с улицы.
- А я думала, это они... Как, садовая голова, ты здесь оказался?
- Я должен спрашивать... Мне следует спросить тебя... - Я не договорил, не осекся, впрочем, а как-то угас.
Тревожно озираясь, я ступил в комнату, еще дальше оттесняя Надю в тихий полумрак. Лишь настольная зеленая лампа испускала лучи, создавая то самое освещенное окно, которым я не раз тайно любовался, стоя у ограды под деревом. Я чувствовал, что превращаюсь в какое-то тусклое существо, медленное, ползучее, хитро затаившее способность к вредному и даже опасному расширению.
- Ты одна?
- Одна.
- Так что же ты здесь делаешь?
- Я? Я пишу отчет.
- Какой отчет?
- Я теперь работаю у Наташи, - ответила Надя, следовавшая за мной по пятам.
Я остановился посреди комнаты и уставился на женщину, замершую в шаге от меня. Она выглядела неплохо, довольно свежо, была опрятно одета и очень гладко причесана, отчего представлялась мне скромной провинциальной девушкой, получившей должность горничной в столичном отеле. Поскольку я слишком явно томился в ожидании дополнительных разъяснений, она заговорила снова.
- Не понимаешь? Мне надоело якшаться, столько пустого люда кругом, чего мне с ним возиться? Говорю как на духу... только не думай, что потом я опомнюсь, буду расшаркиваться и просить прощения!.. Первый и последний раз говорю тебе, - уже не стеснялась и не робела моя недавняя возлюбленная, - надоела мне твоя болтовня, надоели запугивания и посулы Флорькина. Вы как тени на большом экране, но сколько же можно смотреть одно и то же кино! Я подумала на фоне ваших странных похождений, взбрыков и сомнительных заявлений, подумала, и это действительно было похоже на раздумья, хотя я еще лишь кое-что предположила... Что-то смутное стало вырисовываться. Нет, я выражусь покрепче. Опамятовалась я вдруг, понимаешь, вошла в разум. Бог мой! - Надя подбоченилась. - Да ведь женщины мудры, а мужчины - как дети и только путаются у женщин под ногами, мешают жить. Осенило меня, ей-богу, от души! Что если, подумала я, меня долгие годы просто обманывали, водили за нос? И те люди, Наташа и прочие, которыми вы в меня прямо как жупелом тычете, может быть, не так страшны и неприступны, как вы малюете. А ну как есть смысл переговорить с ними напрямую, опосредованно?
- То есть непосредственно... или я все еще чего-то не понимаю? - пробормотал я.
- В худшем случае - всего лишь разведать, разнюхать. Если имеется реальная опасность, уяснить ее объем.
- А если по-настоящему критическая ситуация?
- Урезонить. Или пусть они урезонят.
- Но разве не возможен и лучший исход...
- Как раз это я и подумала! - перебила вдова с торжеством. - Кто сказал, что невозможна развязка, о которой не сразу решишься и помечтать? Разве не может быть так, что я добьюсь отличных результатов? Я пошла в музей и все им изложила. Ты внимательно слушаешь?
-Ты даже представить себе не можешь, насколько внимательно.
- А они, они-то! Буквально развесили уши...
- Врешь!
- Слушали меня, затаив дыхание. И как Флорькин точит зуб на них, и как ты любишь Наташу и мечтаешь жить с ней, и как меня обманывал в свое время Петя, подло зарясь на супружескую неверность, и как потом стали обманывать все кому не лень, уверяя в своей безграничной любви и преданности, - все я им рассказала без утайки. Они ни разу не перебили меня, не пропустили ни одного моего слова.
Я, с трудом подбирая слова, забываясь, уклоняясь в отупение, в размышления ни о чем, произнес:
- Я тоже слушаю, я тоже затаил дыхание... И мне кажется... мне представляется так... что я впадаю в детство... из-за тебя, по твоей вине, и могло ли быть иначе, если какая-то эйфория... А о чем она? в чем ее суть?.. Просто ребячий восторг оттого, что развесил уши и что это неисправимо...
- Никто и никогда так долго, так терпеливо не слушал меня. Это дорогого стоит! И как великолепно, как просто и вместе с тем изящно был подан мне носовой платок...
- Для чего? - воскликнул я с внезапной строгостью.
- Чтобы я утерла выступившие на глазах слезы! Оставьте его себе, сохраните на память, сказали они, видя, что я не спешу расстаться с этой вещью, тотчас же показавшейся мне драгоценной, музейной. Реликтом показался платок... Они не расчувствовались, нет, и не спустились ради меня с облаков на землю, но сочли мое пребывание у них уместным и, назвав меня субъектом, объявили, что я как таковой могу влиться в тамошний штат.
- Каким же это субъектом они тебя назвали? - снова прервал я Надин рассказ.
- Да просто в контексте прозвучало...
- Субъектом права?
- А что это ты так заинтересовался? Я тебе скажу вот что. Может быть. Очень может быть, что и субъектом права. Так можно выразиться.
- Об этом ты пишешь в своем отчете? Но нет, не то... - спохватился я. - Ты просто продолжай. Я немножко нервничаю, ты не обращай внимания...
- Я упивалась.
- Это была эйфория!
- Да, это были именно отличные результаты. Это был успех. Вместо опасности, подвохов, ловушек - широчайшие перспективы. Они терпеливо втолковывали мне, что от меня требуется. Побольше сноровки, чем у глупых и нерасторопных старушек, которые в том музее окопались, справно писать разные бумаги, документы и прочее, не разводить беспорядок и не плодить мусор на рабочем месте, пошире улыбаться посетителям, служа как бы прологом к тем шикарным картинам, на которые они пришли взглянуть. Круг обязанностей получался не мал, но и не сложен, не так уж полярно противоположен тому, как бы я хотела провести отпущенное мне на жизнь время. Главное!
- Слушаю, Наденька, слушаю.
- Всегда быть на подхвате, вообще быть в фундаменте, на котором держится все их здание, возведенный ими храм искусств. Им нужен верный человек, надежный товарищ, вот как они сказали, положив на меня глаз, выбрав меня. Библиотеку я бросила как осточертевшую. У меня и сию минуту срочная работа, они меня здесь усадили, скоро придут, и я отчитаюсь, а ты не мешал бы лучше, выползень...
- Какая же ты дурочка! - Я медленно поднял и вытянул перед собой руку, нацелил указательный палец на зеленую лампу и громко спросил: - А ничего, что под стол, за которым ты так удобно расположилась, лез Петя, умирая?
Она пожала плечами, склонила голову набок и повела глазами из стороны в сторону, как бы высматривая лазейку в места, где Пети нет и не может быть, а в случае необходимости от него легко избавиться.
- Ну, лез, - протянула она, учащенно и мелко поджимая губы, - так что же, мне волосы рвать на своей голове?
- Голову надо беречь, - кивнул я утвердительно.
- Волосы тоже, - усмехнулась вдова. - Петя умер, а жизнь продолжается.
Я сел за стол и заглянул в бумаги, над которыми она трудилась. Надя закричала, что это документы, которые, возможно, запрещено трогать посторонним, я должен отойти, не совать нос в бумаги, содержание которых меня совершенно не касается. Не про тебя писаны, разъяснила она, с нежностью взглянув на раскиданные в беспорядке и исчерканные какими-то иероглифами листки. Читая, я, не глядя, выставил руку на тот случай, если Надя решит наскакивать, попытаться отнять бумаги или оттащить меня от стола. Но в словах и цифрах, составлявших документ, я ничего не понял, внимание стремительной птицей скользило над ними, если и сосредоточенное, то на чем-то другом, на том, видимо, что тяжело и мрачно ворочалось во мне и не находило выхода. Встав, я заложил руки за спину и неспешно прошелся по комнате.
- Ну разве не смешно, Надечка? - сказал я, чувствуя, что говорю, в общем-то, с дрожью обиды в голосе. - Петю и Флорькина не взяли, а тебя взяли. Прекрасное доказательство, что у них с логикой обстоит дело не лучшим образом. Но они того и хотели... Даже меня, вообще-то говоря, оттолкнули! - выкрикнул я. - Вот что значит полное отсутствие логики!
Надя посмотрела на меня исподлобья.
- А почему это у них нелады с логикой? С чего ты взял?
- Да у них закон такой, чтоб жить в мире то ли воображаемой, то ли попросту лишней и ненужной логики.