- С Надюшкой на коленях подбираетесь к апогею? - твердил я самозабвенно, самоотверженно.
Я оказался в воздухе, поднятым к потолку, и даже посмотрел изумленно и сосредоточено, много ли до него осталось. Охранник обхватывал и сдавливал сильными руками мое туловище и, по-медвежьи топчась на месте, ворочал меня, словно вырванное с корнями дерево.
- Тут-то я и понял сейчас, что ты мне с первого слова, с первого взгляда не понравился, - объяснялся он.
Поддерживал меня, чтобы я не упал от встряски, удерживал, не позволяя испариться, и заглядывал в мои глаза, наблюдая, насколько я уже измучен.
- Неправда, неправильно! - крикнул я бессмысленно и словно в пустоту.
Охранник, бубня грустно: зачем про Надечку? у меня с Наденькой превосходные утехи и абсолютно достойные радости, успевал запрокинуть голову и предаться волчьему завыванью. Стал поддерживать только одной рукой - я получился какой-то марионеткой на веревочке, и все это произошло с невероятной быстротой, - а свободной с мощью стенобитной машины ударил меня по корпусу. Взрывы, фейерверки, извержения вулканов, кинематографические цветовые эффекты поплыли перед глазами, я задрыгал в воздухе ногами, стараясь обнаружить пол и уже на нем согнуться пополам. Охранник продолжал держать, раздумывая, возможно, еще и о новом ударе, и по какому-то дополнительному встряхиванию я мог заключить, что удары последовали. Быстро воздействуя на разум и распространяя глухоту, ткнулось нечто темное в мою голову, и для этого уже не осталось у меня запасов легкого, по мере возможности гармонизирующего происходящее соответствия, я только замычал тупо. Зашибленный организм наставлял: надо сложиться, съежиться, - и я упорно искал ногами почву для последующего свертывания и успокоения. Но не нащупывалось удобное место, не удавалось свернуться, и недостижим был покой. Наступило и особое неудовольствие, я с нехорошо обезоруживающей, как бы совершенно пустой ясностью понял, что если не сложусь нормально, не приму позу эмбриона, мне придется отдать Богу душу, и принялся поджимать ноги, но из этого мало что выходило путного. Да вы что? что вы, батенька, никак собрались помирать? - вскрикнул охранник. Он уяснил мое состояние, и я, уясняя вместе с ним, нашел в этом состоянии много нового, уперся внутренним взором в черты, определяющие его как иное.
- Ай, беда, беда какая, не знаю, что и делать... - увлеченно приговаривал мой гонитель. Слушая его слабо доносящийся Бог знает из какого далека голос, я - с металлическим скрежетом, под аккомпанемент посторонних наступательных шумов? - надиктовывал в свое меркнущее сознание, что еще с первой нашей встречи заподозрил в нем врага, навязчивого преследователя.
Я только теперь сообразил, что пол уже давно у меня под ногами, ибо охранник, задумав удар, или, скорее, множество ударов, не мог не спустить меня с музейных небес и лишь одной освобожденной от необходимости резких движений рукой цеплялся за борт моего пиджачка, предотвращая недружественные маневры и вражеское удачное отступление. Оседая, я словно проваливался в бездну; какое-то время медленно парил над ней. Не исключаю вероятие того, что давно уж корчился на полу. Краем мутящегося сознания я увидел вбегающих старух, они запрыгали на своих тонких ножках, как воробьи, но в иные мгновения собачьей стаей проносились мимо, обегая, огибая, выделывая большой круг, свинцово ложившийся на мою грудь. Я Петя, я умираю, я забираюсь под стол...
***
В нос мне ударил резкий медицинский запах, нашатыря, надо думать, и я очнулся в светлом и уютном помещении для заседаний, конференций, чтений, затрагивающих большие вопросы музейной практики и культуры в целом. Я словно бывал прежде в этом зале и теперь волей-неволей сразу узнал его. Случалось, видимо, сиживать здесь в одном ряду с учеными и мыслителями, сидел я в те поры, положивши, как и они, ногу на ногу и в полузабытьи слушал речи с трибун, а рядов было много, и едва ли не в каждом пребывал чрезвычайно похожий на меня господин. Я медленно приходил в себя. Сейчас зал был пуст, только в центре стоял круглый стол, на гладких и будто сверкающих стенах я не заметил картин, лишь между смотревшими на улицу окнами помещался большой портрет какого-то императора или генерала.
Я лежал на диване. Надо мной возникла великолепно вылепленная головка Наташи, ее волосы были распущены и мягкими волнами опускались до плеч, прекрасное лицо дышало свежестью и покоем. Она подняла руки, и в них блеснул шприц. Выпрямившись до нечеловеческой стройности, глядя на шприц внимательно и сурово, она искусно, со знанием дела двигала в этом не ведающем жалости инструменте металлический поршень, выдавливая пустоту и сохраняя лишь теплого вида красноватую жидкость. Это конец, подумал я и зажмурился, как торопящийся не смотреть на ужасное зверек.
- Вопрос философский, - послышался уверенный голос Тихона. - Действительно нервотрепка и как бы притча, но смешно, если при этом попадаешь пальцем в небо. И послужить всего лишь декорацией мало желающих найдется. Не думаю, чтобы аргус, цербер или циклоп - да кого угодно из охранителей возьмите - воображал себя учителем жизни. Настоящему стражу прекрасно известно, что простой смертный, поставленный стеречь и оберегать культурное учреждение, не взбрыкнет из-за пустяков и, если будет достаточно внимателен к людям, не ударит ближнего ни за какие коврижки.
- Трудно поверить, - возразил Глеб, - что мир не сошел с ума. Предлагается и проповедуется нечто, мягко говоря, двусмысленное, фальшивое, а правда и истина становятся разменной монетой, - разве это не свидетельствует о безумии? Вот ты коврижки помянул. Да ведь всегда сыщется кто-то, кто не то что за коврижки, а просто за здорово живешь треснет так, что звезды из глаз посыплются. И это будет притча? Нет, не в любые игры стоит играть, и уж тем более грех идти на поводу у всяких бывалых, видавших виды и, соответственно, много о себе воображающих. Не всякому стреляному воробью стоит доверять.
- В твоем рассуждении, - произнес Тихон задумчиво, - скрыты средства моего понимания, но, скрытые для прочих, они равномерно открыты для нас троих, и мы, как бы всем миром, мы легко овладеваем следующим из твоих слов выводом: не всякий способен задать трепку.
Снова возразил Глеб:
- Не всякий стерпит.
После укола я чувствовал себя сносно, и к сердцу моему прилила теплая волна, вдруг обернувшаяся безудержным желанием разговориться.
- Я не столько полагаю, - сказал я, - сколько предполагаю и строю гипотезы, поскольку лишь так можно обходиться с тем, что вероятно, но еще никак не осуществлено, не доведено до наглядного примера. Моя гипотеза несколько необычна. Она заключается в том, что вам, прежде чем ударить меня, необходимо принять решение относительно удара как такового, а эта необходимость решения и есть, в сложившихся обстоятельствах, самое трудное и содержит в себе своего рода философское недоразумение. Ведь не думаете же вы, что ребенок, едва научившийся сознавать себя, способен вдруг подойти и ударить, убить первого встречного? А потом, с возрастом, люди очень даже способны на подобные вещи. Но почему, как? Разве к этому легко прийти? Что же касается меня, то стерплю ли я, нет ли, это уже другой вопрос.
Воспитанные, выдержанные слушатели, построившись в короткую и безукоризненно ровную шеренгу, смотрели на меня, вещавшего с дивана, испытующе, но без эмоций удивления или негодования. Видимо, когда с ними заговаривали вещи, например, предметы мебели или детали одежды, они отлавливали в словах этих вещей что-то для них любопытное, представляющее некоторый интерес, а изумление или возмущение, что те, оказывается, умеют говорить, отбрасывали как немыслимое. В моих словах они искали подтверждение, что я уже достаточно окреп, и их поиски увенчались успехом. Я уже могу встать на ноги и дальше пользоваться их гостеприимством. Этого было достаточно. Они не просияли, не выразили радости, не поздравили меня с быстро нарастающим исцелением, они лишь утвердились в мысли, что я действительно пошел на поправку, после чего Тихон жестом предложил мне следовать за ним.
В необычайно веселой на вид, радующей глаз ванной комнате Тихон сказал, что мне полагается принять душ, а мои пропотевшие, запыленные и измятые вещи компетентные люди (ну, прибившиеся к музею старушки, я в вестибюле имел возможность полюбоваться ими, и Тихон шевелением пальцев убедительно изобразил этих старушек, а затем тем же способом обрисовал состояние моих вещей, вынуждающее его гнушаться) постирают, почистят и выгладят. Я опасливо огляделся.