- А выползни вообще ни к черту не годятся! - вставил Глеб.
- Но к чему споры, если я ни в каком споре не чувствую ничего доброго и обнадеживающего? Я спрашиваю: разве в брожении умов и хаосе деградации не зреет космогонический, в своей сущности, заговор? Вроде бы - по логике вещей - не наше дело, но коль опасно для этого мира и прочих галактик, отчего же и не предупредить, не принять превентивные меры?
- И ты мог бы ударить человека, с чистым сердцем и невинной любознательностью за душой вошедшего в музей? - с лукавой усмешкой осведомился его, Тихона, приятель.
- Ну, это может оказаться и сама человечность, - возразил Тихон. - Зачем же ее бить? Зачем отталкивать? А станешь бить, она, пожалуй, будет сопротивляться, не сдастся сходу, она еще и пожалеет обидчика, проникнется к нему состраданием.
Рассуждающий, в чем-то сомневающийся Тихон, потаенный, плетущий, наверное, интриги Глеб... Знатно намалеванный император или генерал... Не было только речеобразующих, крайне полезных в подобных ситуациях Пети и Флорькина. И снова развернулась перед глазами живописная панорама пиршественного стола. Я постучал ножом о край бокала, заявляя желание поговорить. Как много всего хотелось сказать напоследок... Глеб строго кашлянул, попирая мои речевые амбиции. Я думал, он скажет что-то, но он промолчал.
Тихон вышел из-за стола и зашагал из угла в угол, размышляя над своими уже высказанными словами. Наташа и Глеб, не обращая на меня ни малейшего внимания и забыв о правилах хорошего тона, тоже встали и отошли в сторону, шепчась между собой. Я продолжал питаться в унылом одиночестве, поглощал, утратив уже, впрочем, прожорливые настроения аппетита, великолепные блюда, без жажды запивал их добрым вином.
- Наше дело не безнадежно, - возвестила Наташа. - Идеал достижим, и мы к нему продвигаемся. Время действовать! Музей, а будут и новые. Мировоззрение велит насаждать истинную культуру. Нащупывать неизвестное. Стартовать в неведомое. Что люди? Не стадо ли баранов? Сброд... Ты только скажи, - повернулась она к Тихону, - ты сбрендил, что ли? Ты сошел с ума? Ослеплен, и не узнаешь своих? Оглох, не слышишь голосов своей души? Какая пелена застила твои глаза?
- Ты не хочешь ничего нового, только иной жизни, - тихо и с видимой грустью ответил Тихон.
Глеб заявил весело:
- А меня устраивает достигнутое.
Тихон громыхнул:
- Так виляй хвостиком, танцуй!
Глеб сплясал наспех, под хохот Наташи и Тихона. Танцевать Глеб был большой мастер, как я в этом теперь мог убедиться.
- Меня устраивает, - говорил он, отдуваясь, - что люди никуда не годятся. Другого не надо! Некое мнение, расторгающее мой союз с ближними, с домашними, может кого угодно ужаснуть, только не меня. Я, правда, боюсь некоторых мыслей... в каком-то смысле опасаюсь... но если ты приспособишь меня... Послушай! - Он осторожно и, как мне показалось, ласково прикоснулся рукой к Наташиному плечу. - А ну как возникнет мысль потихоньку, помаленьку ворошить палочкой людской муравейник, да к ногтю кое-кого? Ну, из чистого баловства... Как у младенчиков в песочнице... Всякий мыслящий скажет, что это начало дела, начало большого пути. А на громкую славу первопроходца я не претендую, или пусть она когда-нибудь потом прогремит. И о том, как я начну действовать, ты сейчас узнаешь, потому что я разъясню. Это, родная, предисловие, пролог... Вот послушай! Только чтоб без смешков, не прыскать в ладошку! Но если забавно... Я первый рассмеюсь. Таким будет начало. Смех и грех! Ну и фрукт, закричишь ты. А, пусть. Готов остаться в тени. Я тобой намалеван на стене мрака. Подличать... Далеко не всем понятное слово, далеко не все его боятся и стесняются.
- Подличать? - вскрикнул Тихон; ткнув себя в грудь пальцем, он завопил неожиданно тонким голосом: - Я?
- Ты отдыхай, дядя, - осклабился Глеб.
- Вот чудовищный смысл некоторых высказываний, и вот как бывает! - Тихон крепко помотал головой из стороны в сторону, как бы стряхивая некое наваждение. - Беспечно болтая, оскверняют мою мысль, оскорбляют мои чувства. Задевают мое достоинство, мою честь. Вся картина, мной созданная, оказывается искаженной! Подгадят, а я, значит, расхлебывай.
- Брось нож! - крикнул мне Глеб.
Быстро совладав с изумлением, а выкрик этого господина, уже давно, еще, помнится, с поры нашего первого обмена взглядами, представляющегося мне изворотливым, вероломным и на дьявольский манер затаившим опасное умоисступление, не мог не поразить, я повернул руки ладонями вверх, показывая, что никакого ножа у меня нет и в помине. Дружно все трое загоготали.
- Какие дикие выходки случаются, - сказала Наташа проникновенно, - а то ли мы задумывали, о том ли мечтали, все тут устраивая и тщательно вылепливая? Разве о таком вечере, о таком банкете ты грезил, Тихон? А ты, Глеб, просто-напросто дуралей.
- Вы смеетесь надо мной? Вы, оба? Ну, я вам сейчас!
Он занес над головами своих друзей длинную палку, каким-то случаем образовавшуюся в его руке. Тихон сказал с добродушной усмешкой:
- Это воитель, Михаил Архангел, узнал, признаю его...
- С кем ты собрался воевать, дурачок? - усмехнулась Наташа. - Кого решил забить этой палкой?
- Послушай, - безумно устремился к ней Глеб, - ты же все равно что святая, ты несешь младенчика с небес, но он, возможно, питателен, этот младенчик, так отдай его мне, грозному человеку... Я сожру! И не человек я уже. Минотавр! Молитесь на Минотавра, прохвосты! О, какая битва! - Бросив палку, он забегал по зальце словно в помешательстве. - Я в гуще сражения! А палку отшвырнул. Не палка мне нужна! Ее мало, мне бы копье, меч! Мне бы стать трубой иерихонской!
Наташа отчитала, с ноткой строгости в голосе, бессмысленного шута, бросила наказ:
- Поменьше болтай и шуткованиям знай меру, а если у тебя странности и неурядицы и ты заплутал в лабиринте, я тебя из него запросто выведу.
- Ариадна! - всплеснул в восторге и умилении руками Глеб, припал к ногам Наташи.
ЭПИЛОГ
Я дивился, не понимая, как могут дурачиться столь солидные, прекрасно сформировавшиеся, разумные люди. Смесь обиды, горечи и возмущения все шибче возгоралась в моем сердце, и пламя волнами ходило уже по душе, подступало к горлу, грозя вырваться из моего рта опаляющим, сжигающим вмиг языком. Я встал, выдвинулся на середину зальца и, прижав одну руку к груди, а другую выбросив вверх над собой, запальчиво, и вместе с тем явно закругляясь, финишируя, произнес речь:
- Верьте, друзья, когда-нибудь откроются новые горизонты. Лицо откроется, мое истинное лицо. Потому что падут оковы, распадутся ограничения... хотя бы и в последний час, и пусть я после этого исчезну без следа...
Я остановился на миг, подумал: да не обманываю ли я себя? верю ли я, да неужто в самом деле верю, что они отпустят меня? Они заткнут мне рот, засыплют его землей. Никто не узнает о разыгравшейся в вестибюле драме, ничьих ушей не достигнет правда о причиненном мне зле. Я действительно исчезну без следа.
Эти пугающие мысли нисколько не остудили мой пыл, и продолжал я мыслить уже вслух:
- Пусть хоть на мгновение, но откроется истина. Истинное, узнаваемое, то есть чтоб было мне самому некоторым образом известное и понятное, лицо... ну, чего же еще... эхма, как сказал кто-то... а хотя бы, если уж на то пошло, и последующее освоение собственной души! Вот чего я прошу, ищу, а первым делом от себя и добиваюсь. Не спасения, нет. Пусть я погибну. Но чтоб было это мгновение... Если жизнь непобедима и не зря кричат, что всюду жизнь и потому ее не победить, да не будет в этом мгновении отказано мне, ни мне, ни даже вам! Вы тоже увидите.
Черт бы меня побрал, я приосанился; непроизвольное вышло такое телодвижение, инспирированное, как говорят ученые люди, изнутри. Вдруг в самом деле увидят, и прямо сейчас? Я желал выглядеть достойно, впечатлить.
- А чашу ненависти ведь никто не заставляет нас испить до дна, и последнюю каплю никто в нас насильно не вливает, не поддавливает, чтоб обязательно проглотили. Вообще-то я не верю в смерть и менее всего домогаюсь ее. Пусть моя любовь к жизни обратится в любовь к дарующим и сохраняющим ее, даже и к охраннику, который нынче задал мне перцу. Оно-то к слову пришлось, но пусть он порадуется, заметив, что я не помню зла и как-никак помышляю о нем, бедном, хотя бы и косвенно, задним умом. Уж вы, пожалуйста, не мешайте мне так мыслить, так выражать свою суть. А когда начнется главное, когда выпрошу, вымолю истину и она проявится во всей своей красе, в последней своей инстанции, тогда вы... что бы вы собой ни представляли...