О чем бы еще помыслить, мелькнуло в голове соображение, тоскливое и больное. Оно упорхнуло, напоследок живо взмахнув крылышками, и в голове, как могло показаться, не осталось ничего. Слова текли сами, словно их исторгал способный к бесконечности, грандиозно оснащенный, технически великолепный искусственный разум.
- Тогда прочь с моей дороги! - крикнул я. - Я в другие музеи пойду! Тогда будет не до вас. Хотите меня истолочь в ступе, вывернуть наизнанку, с живого меня содрать кожу, закопать? Пробуйте! А если вы просто так, словно бездельники, словно вам лишь бы распотешиться, а я для вас только паяц, выползень или какая-то там случайно пострадавшая жертва, которой надо оказать любезный прием, задурить голову, чтоб она, выбежав на улицу, не болтала лишнего, - то нет, трижды нет, не на того напали, и не смейте тогда путаться под ногами! Ладно, сбавлю обороты. Я вот что скажу, ребята. Есть воинство небесное, есть воинство земное. Ни то, ни другое не мешает мне, не сбивает меня с пути истинного. Суша и воды, облака и здания разные... Корабли в небе, корабли на воде и под водой... Все отлично! И музеев тьма-тьмущая, я все обойду. Что ни возьмите, ни к чему претензий у меня нет. Может, были когда-то... Было, да прошло. Под крылом у всеобщей изобретательности вполне даже уютно живется. Телевизоры какие! А с даром доставшейся рентой и вовсе чувствуешь себя богом. Поэтому я иду смело. Я ведь не окончательно еще старый человек, крепкого еще пока телосложения, и мне уступают дорогу. И вы уступите. Вот так оно постепенно и выйдет, что откроется мое истинное лицо, может быть, даже случайно, когда ничего подобного не ждешь. Это будет!
Я подавил вздох.
- Слышали? Я чуть было не вздохнул. Но я не печален, не лунообразен. Непробиваемые стены возникнут, пропасти разверзнутся, неодолимые реки лишат всякой надежды на брод, - я все равно пробьюсь, одолею, возьму свое. Вы, ребята, не заслоняйте мне цель и свет, солнце и небо. Не хмурьтесь, не собирайте тучи. Уважайте меня. Я сама жизнь, я целый мир, мироздание, самое что ни на есть солнце. И не вам его гасить. А попытаетесь, угаснете сами. Вот так и иду, шагаю себе и шагаю. Не знаю, что меня ждет, но иду. Руками не трогать, не лапать! Не кантовать, сволочи!
- Этот человек, судя по всему, уже сыт, - сделал вывод Тихон, внимательно, а в иные мгновения как будто и с теплотой, участливо слушавший меня.
- Он и пьян уже, - добавил, неопределенно улыбаясь, Глеб.
- Вам пора, - сказала мне Наташа.
***
Только успел я подключиться к их досугу и забавам, тоже чуточку сделаться загадочным, непостижимым и даже высказать немного из того, что накипело, пока мчался за Флорькиным по жидким снегам проспекта... И вот уже ясно, что припасенные для меня ресурсы хозяйского радушия и административной любезности исчерпаны, я достаточно вознагражден за понесенные моральные убытки и могу удалиться, удовлетворенно потирая руки. Все это резко открыло Наташино замечание, хотя я и раньше понимал, естественно, что когда-нибудь нашей встрече придет конец, и тут уместно высказать догадку, что, не умерев, как ожидал, после укола, я даже уповал в глубине души на конец благополучный. И вот, уже в исходе, я не знаю, как его охарактеризовать, не в состоянии рассудить, что со мной произошло, отправляют ли меня, так сказать, на покой, делая это благородно и с полной безмятежностью, или безапелляционно выпроваживают. Наташа подвела под встречей черту, так обычно и поступают серьезные должностные лица, когда все вопросы и проблемы получили должное освещение и некоторым образом решены. Я не заметил у нее эмоций, которые могли бы меня смертельно обидеть и оскорбить или хоть как-то побудить к усугублению нашей в сущности мелкой и невразумительной сутолоки. Еще мне было совершенно ясно, что не моя в каком-то смысле прощальная речь, не диковатые выходки Глеба, не смутные, определенно не ищущие никакого конца раздумья Тихона привели к финальной точке, в которой нам оставалось лишь встать и расстаться, а все решило именно слово Наташи. Но и этот несомненный факт не вносил окончательной ясности. Недоуменно пожимая плечами и разводя руки в стороны, я шел к выходу, и должностные лица, оказывая мне последнюю любезность, провожали меня. Глеб тут на подхвате, Тихон на подхвате; я позволил себе отчаянную и, можно сказать, нелицеприятную речь и сброшен со счетов, - и что же в итоге? Во главе угла Наташа, рискну предположить, что она самый важный для меня человек на свете. И как же сложились наши отношения? Чего я достиг? Есть ли смысл гадать, как сложатся наши отношения в будущем? Дарована ли мне хоть какая-то надежда? Старушки, не забывшие, как разделался со мной охранник, и, может быть, не питавшие уверенности, что я и впрямь достаточно вознагражден, выстроились в ряд, провожая меня, и озабоченно нашептывали: бедный, бедный... Они тоже здесь должностные лица, но старость и выслуга лет давали им право на особые эмоции, в том числе и чрезмерные, даже на экзальтацию. По-своему думал подсуетиться, поспеть, не выпасть ненароком из группового портрета всех этих должностных лиц мой обидчик. Он стоял у входной двери, понурившись в ожидании неясного и для него конца моей истории, моего исхода, вылившегося неожиданно в довольно мощное шествие. Ибо все, все здешние музейные работники провожали меня. Охранник, как мне показалось, даже вздрогнул, когда разношерстная процессия ввалилась в вестибюль. Я ни малейшего представления не имел, как мне вести себя с этим человеком. Он взглянул на меня исподлобья, как на виновника всех его бед, но затем вдруг поморгал энергично, и это его преобразило, и вот уж несколько бабья теперь физиономия его расплылась в доброжелательной улыбке. Он сильно потряс в воздухе кулаком, приветствуя в моем лице соратника. Мы вместе боролись; можем побороться и еще; мы обязательно продолжим борьбу. Ревностные исполнители Тихон и Глеб заставили нас пожать друг другу руки, Тихон меня без всяких затруднений принудил, Глеб подтащил смущенного и как будто еще в чем-то сомневающегося охранника. Старушки смахивали слезу, общую, одну на всех, взятую из сокровищницы общечеловеческого духа. Хаоса не было, но Наташа вдруг исчезла так, словно именно хаос поглотил ее. Ее статная фигурка мелькнула на заднем плане, и мгновение-другое можно было воображать, что за спинами толпящихся и орудующих исполнителей величественно возвышается колосс, некая направляющая, законодательная сила, отлившаяся в божество. Но затем все словно по мановению волшебной палочки переменилось, как только что у охранника, и я уже видел, как река жизни, река времени уносит крошечного, величиной со спичечную головку, незадачливого пловца. Меня вывели на красиво освещенное крыльцо, ставя перед лицом внешней тьмы, некоторым образом присущей улице Барсуковой о ночную пору, направляя к едва заметным воротам. Я пошел. У ворот, уже вписавшись в контуры калитки, выраженные больше протяжным скрипом, чем какой-либо зримостью, я оглянулся. На крыльце все были заняты своими делами, оживленно общались между собой, и никто не пытался высмотреть меня в темноте.