Непосредственно перед арестом нам удалось уничтожить все секретные документы, в том числе касающиеся разведки и содержащие наши шифры. Ничего компрометирующего не попало в руки северокорейских властей.
Что касается допросов, то они, по крайней мере в отношении меня и моего коллеги Нормана Оуэна, носили чисто формальный характер и сводились к выяснению наших личностей и официальных полномочий. С нами обращались точно так же, как и с Вивианом Холтом, посланником Великобритании в Сеуле, в подлинности дипломатического статуса которого не было никаких сомнений, или же с коллегами из консульства Франции, содержавшимися вместе с нами и с которыми мы не расставались до дня нашего освобождения. Немногочисленные трения с властями помимо голодовок, объявлявшихся нами с целью добиться лучших условий содержания, были вызваны тем, что нас пытались заставить сделать пропагандистские заявления. Время от времени предпринимались попытки, особенно со стороны одного молодого русского, под разными предлогами побудить нас подписать заявление, клеймящее вторжение войск ООН в Корею. Мы решительно отказывались, ссылаясь на то, что, как государственные служащие, не имеем права делать какие-либо заявления политического характера.
Когда подошло время ленча, мы прервались, и один из моих коллег попросил меня прийти на следующий день для продолжения беседы.
Когда на следующий день наша встреча возобновилась, оба допрашивающих, оставив в стороне вопросы безопасности, перешли непосредственно к делам разведки. Их интересовали такие вещи, как китайские линии связи в Северной Корее и обстановка на Транссибирской железной дороге. Очень жаль, заметил один, что я не привез с собой образец сибирской почвы. По нему они смогли бы определить, производят ли русские ядерные испытания в этом регионе и какова сила взрыва. Я выразил сожаление, что не знал этого, тем более что взять подобный образец не составило бы большого труда. Единственное, что я мог сделать теперь, — это предложить им для анализа мои башмаки, в которых я проделал все путешествие. Правда, я их носил и после возвращения в Англию, но, может быть, немного сибирской земли на них еще осталось. Мое предложение отклонили, признав его нецелесообразным.
Видимо, мои ответы удовлетворили моих собеседников, так как в конце нашего разговора, затянувшегося далеко за полдень, они сообщили мне, что в следующий понедельник, утром, я должен буду явиться в Главное управление, в отдел Дальнего Востока. Это был, конечно же, тот самый отдел, который контролировал резидентуру в Корее и которому я непосредственно подчинялся.
В понедельник утром, войдя в Главное управление, я обнаружил, что все со мной крайне любезны. Это было довольно необычно по отношению к сотруднику разведки, побывавшему во вражеском плену, так что на короткое время я стал почти знаменит. Не могу не признать, что интерес к моей персоне, особенно со стороны секретарш, набиравшихся в разведку не только за способности к стенографии и машинописи, но и за хорошенькие личики, не был для меня так уж неприятен.
Одним из первых начальников, перед которыми мне следовало предстать в «штабе», был человек, которого тогда официально не существовало. Сейчас, я думаю, из этого уже не делают тайны. Тем не менее поклонники Джеймса Бонда хорошо знают его как «М», в кабинете министров и высших правительственных кругах он был известен как «С», в секретных документах проходил под кодом «XYZ», а в самой разведке его называли «шеф», при этом по лицам сотрудников пробегало выражение благоговейного страха. Итак, поправив галстук, я поднялся на четвертый этаж, где размещались офисы шефа и высших чиновников разведки.
В то время этот пост занимал генерал-лейтенант Синклер, бывший во время войны директором военной разведки (при Военном министерстве), а в 1945 году, после смерти сэра Клода Денси, яркой фигуры в разведке, сменил его на посту вице-директора секретной службы. Сэр Клод всю жизнь посвятил разведке и под разными именами работал во многих странах. Однажды его спросили, как ему удалось завоевать репутацию столь хитрого и тонкого стратега, и он, как утверждают, ответил: «Когда ко мне приходят с предложениями новой операции, я всегда говорю, что это не сработает. Если же они, несмотря на мои слова, пытаются реализовать свой план, то в девяти случаях из десяти оказывается, что был прав. В том же единственном случае, когда выясняется, что я ошибся, я просто говорю: “Что ж, старина, тебе чертовски повезло”».
Прежде чем попасть в офис шефа, необходимо было пройти через приемную, которую занимала великолепная мисс Петтигрю, его личный помощник, под началом которой были еще две секретарши. Седовласая, с умными глазами, проницательно смотревшими сквозь очки без оправы, она была феноменально всезнающа, накопив огромный опыт за долгие годы бессменной работы. Ей удалось подняться выше всех прочих женщин в разведке, и чиновники разных рангов смотрели на нее с уважением, весьма близким к страху.
Когда я вошел, она благосклонно улыбнулась и сказала, что шеф примет меня незамедлительно. Затем встала, открыла передо мной звуконепроницаемую дверь, и я оказался в кабинете, хорошо знакомом всем любителям фильмов о Джеймсе Бонде. Правда, в сравнении с экранным кабинет был обставлен гораздо скромнее и с гораздо большим вкусом.
До этого я только раз видел генерала Синклера, когда он, будучи вице-директором секретной службы, беседовал со мной перед отправкой в Сеул. Генерал был высоким, худым шотландцем с острыми аскетическими чертами лица пресвитерианского проповедника. Голубые глаза, скрывавшиеся за очками в роговой оправе, и мягкий голос действовали располагающе.
— Рад, что вы вновь с нами, Блейк, — сказал он, вставая из-за рабочего стола, и пожал мне руку. — Я читал ваш отчет, но хотел поговорить с вами лично. Как шли дела?
— Что ж, сэр, — ответил я, — по-настоящему плохо было только в первый год.
— Жаль, что вам не удалось вовремя исчезнуть, — заметил шеф с видимой досадой.
— Но, сэр, — несколько удивленно возразил я, — мы легко могли бы сделать это, если бы не четкие инструкции оставаться на месте в случае войны, вы сами повторили их мне перед отъездом. Ни мистеру Холту, ни мне даже не намекнули на то, что правительство Великобритании собирается вмешиваться в корейскую войну. Не будь инструкций, мы бы успели вовремя смыться.
Он сочувственно кивнул и сказал:
— Конечно, конечно. Это был именно один из тех случаев, которые никто не в состоянии предвидеть.
Затем он сменил тему и заговорил о епископе Купере, которого знал лично.
В конце беседы он предложил мне несколько месяцев отдохнуть, а тем временем мне подыщут новую работу. Меня долго не было, и, возможно, во всех отношениях будет лучше найти мне место лома, а не за границей, с тем чтобы я освежил в памяти работу Главного управления.
Потом он встал, пожал мне руку и пожелал приятного отдыха и успехов на новом поприще. Идя от него по длинному, узкому, петляющему коридору, ведшему к тыльной части здания, а оттуда — по небольшой винтовой лестнице на второй этаж, где размещался отдел Дальнего Востока, я обдумывал нашу беседу. В свое время я считал, что поступил правильно, оставшись в Сеуле. Но, как выяснилось, это было ошибкой, что лишний раз подтверждали слова шефа. Можно принять решение, в фактической правильности которого никто не усомнится, а затем увидеть, что оно привело к явно нежелательным, а то и откровенно скверным результатам. И наоборот, очевидно ошибочное решение может принести большую пользу. Слишком много факторов, о которых человек и не догадывается, мешают ему, пусть даже умному, опытному и хорошо информированному, предвидеть последствия своего поступка. А если так, то единственный надежный советчик — это свой собственный здравый смысл, а что касается последствий, то мы над ними не властны.
Первое, что я сделал, — купил на скопившееся жалованье машину марки «форд». Моя мать, младшая сестра, ее муж (а она успела выйти замуж, пока я отсутствовал) и я отправились на новом автомобиле на три недели в Испанию. На обратном пути мы с матерью высадили их в Кале, а сами поехали дальше, в Голландию, где и провели еще месяц у родственников. Когда мы жили у моей тетушки в Роттердаме, подошел день встречи с человеком со станции Отпор.