В Лондоне я возобновил регулярные встречи с советским связным. Как и до моей работы в Берлине, это был Коровин. Когда он отсутствовал, его заменял молодой человек по имени Василий, отличавшийся от Коровина более веселым нравом и имевший внешность типичного англичанина, так что, если бы он не открывал рта, никому бы и в голову не пришло принимать его за иностранца. Я всегда испытывал удовольствие, гуляя с ним вечерами по тихим улочкам лондонских предместий.
К тому времени я уже настолько верил в искусство моих советских друзей ускользать от слежки МИ-5, что не усматривал в наших встречах никакой опасности для себя. Фотографирование документов тоже стало привычным делом, и я мог заниматься им, когда опасность быть застигнутым врасплох практически равнялась нулю. Только от двух опасностей я был не в силах застраховаться и смотрел на них как на промысел Божий: первая — если я попаду в автокатастрофу, имея при себе фотоаппарат «Минокс» с компрометирующими пленками; вторая — если один из сотрудников советской разведки или же разведки какой-нибудь другой социалистической страны, знающий, кем я являюсь, или располагающий информацией, способной прояснить это, решит дезертировать либо начнет работать на английскую или американскую разведку, словом, делать для Запада то же, что я делал для Востока.
Хотя всегда девизом моей жизни было уповать на лучшее и считать, что все в конце концов разрешится благополучно, я прекрасно понимал, что шансы продолжать действовать и не быть разоблаченным ничтожны и с каждым годом их становится все меньше.
Однажды чудесным летним вечером, прогуливаясь с Коровиным по тихой улице в районе Кройдона, я решил поговорить с ним об этом. Раньше я никогда не говорил о подобных вещах, и мне хотелось узнать, как, по мнению советских властей, я должен вести себя, если меня схватят и я предстану перед судом. Хотят ли они, например, чтобы я превратил суд в политический спектакль и предал огласке подрывные операции западных разведок против СССР и его союзников? Следует ли мне категорически отрицать, что я шпионил в их пользу, или же, наоборот, признать это? Мне можно возразить, что все это довольно наивно, поскольку человек в моем положении обязан знать, да и просто инстинкт самосохранения должен подсказать ему, какой линии поведения придерживаться. Тем не менее я чувствовал, что поведение, избранное мной в случае провала, должно отвечать высшим интересам советского руководства.
Если я и надеялся получить четкий ответ на свой вопрос, то меня постигло разочарование: Коровин откровенно отказался обсуждать эту тему. Он был старой сталинской закалки и явно полагал, что человек способен контролировать любую ситуацию. Он ответил, что если мы оба будем вести себя правильно и не наделаем ошибок, то ничего страшного не произойдет. Сам факт обсуждения этого вопроса уже являлся допущением вероятности провала, и в таком случае можно сразу же идти сдаваться. На этом разговор закончился.
Вполне вероятно, что, согласно инструкциям, Коровин был прав и что вообще не рекомендовалось обсуждать с агентами вероятность их поимки. Но, по-моему, каждый случай строго индивидуален, и следовало детально учитывать характер конкретного человека. Я, например, всегда был глубоко уверен в существовании высших сил, определяющих нашу судьбу, они нам не подвластны, и остается только покориться им. Поэтому его ответ абсолютно меня не удовлетворил, и, дай он мне на той или на любой другой встрече четкие указания, как вести себя в случае провала, я бы следовал им, когда придет время.
В конце концов КГБ мог бы руководствоваться многочисленными прецедентами, взять хотя бы дело Филби и его поведение на допросе. К несчастью, накопленный всеми разведками опыт обычно пылится в архивах и редко извлекается на свет, изучается и перерабатывается в практическое руководство для каждого конкретного случая: я, например, ничего не знал тогда о деле Филби, а ведь оно могло бы внести свои коррективы. Конечно, было бы лучше о нем знать, но это уже другой вопрос. Как любят говорить адвокаты, «при любых обстоятельствах» вряд ли бы все закончилось для меня лучше, чем закончилось.
Как-то тем же летом я был вызван в управление кадров, где меня принял заместитель начальника Ян Кришли. Он спросил, не хотел ли бы я поехать на год в Ливан изучать арабский язык в Ближневосточном центре арабских исследований, чтобы затем получить назначение в одну из ближневосточных резидентур. Я попросил немного времени, чтобы подумать и посоветоваться с женой, что я и сделал, а заодно и проконсультировался с Коровиным. Оба не возражали, и я с радостью согласился.
Это было исполнением давней мечты. Годы, проведенные в Египте у родственников моего отца, возбудили интерес к региону, и я всегда надеялся вернуться туда когда-нибудь. Это желание лишь усилилось после историй о жизни в Ираке и отношениях с арабами, рассказанных Вивианом Холтом, когда мы были в плену. Разведка вербовала молодых востоковедов прямо с университетской скамьи, и теперь требовалось небольшое количество опытных сотрудников, хорошо знающих арабские и ближневосточные проблемы, на руководящие посты в региональных резидентурах. Кроме того, я чувствовал, что курс арабского может благоприятно повлиять на мою карьеру, и это давало мне еще одно основание страстно желать поехать. Ближний Восток вполне мог стать драматической точкой пересечения раздирающих мир конфликтов и предоставить немало возможностей для интересной и важной работы.
Помимо этого, работа за рубежом, предполагающая всевозможные надбавки и приработки, отлично помогает пополнить счет в банке, истощающийся, как правило, за время службы в Главном управлении, где приходится жить на одну скромную зарплату. И наконец, перспектива на год отключиться от напряженной и опасной оперативной работы, посвятить себя изучению трудного языка и уединенно жить со своей семьей среди великолепия Средиземноморья казалась мне крайне привлекательной.
Так оно и было, по крайней мере некоторое время. В сентябре 1960 года я отправился в путь на машине, загруженной чемоданами, детскими колясками и игрушками. Жена и оба малыша должны были прилететь позднее.
Шемлан представлял собою деревню с низкими белыми домиками, тянувшимися вдоль извилистой дороги в отрогах Ливанского хребта. Сам Центр размещался в современном здании из белого камня и стекла с просторными балконами и террасами. Он был основан и финансировался МИД для подготовки специалистов по арабскому языку как для себя, так и для колониальной службы и вооруженных сил. Сначала Центр находился в Иерусалиме, но по истечении мандата на Палестину был переведен в Ливан. Большая часть учащихся была из дипломатической службы и вооруженных сил, включая одного-двух из Интеллидженс сервис, но нескольких прислали сюда английские нефтяные компании, банки и прочие торговые концерны, имеющие свои интересы на Ближнем Востоке. Здесь были даже два голландца с семьями, посланные компанией «Шелл».
Директором Центра всегда был высокопоставленный чиновник английского МИД, а замдиректора по учебной части — обычно востоковед, откомандированный на год одним из английских университетов. Остальной преподавательский состав был сформирован из палестинских арабов, все они являлись христианами и бывшими чиновниками колониальных властей.
Прибыв на место, я сразу же снял небольшой дом в пяти минутах ходьбы от Центра. С просторной веранды дома открывался великолепный вид на раскинувшийся внизу белый город и синее море вдали. Спустя две недели жена и дети присоединились ко мне.
Потом было шесть очень счастливых месяцев. Интенсивный курс языка, рассчитанный на восемнадцать месяцев, делился на две части по девять месяцев каждая. Первая часть посвящалась фонетике, нас учили говорить и писать по-арабски, а вторая — подготовке к высшим государственным экзаменам по переводу. Частые зачеты и строгие экзамены в конце каждого семестра будили дух соперничества, ввиду чего у нас оставалось мало времени на отдых. Один день в неделю тем не менее я совсем не работал, давая мозгу полную передышку. В эти дни, обычно в компании других студентов и их семей, мы отправлялись в горы на пикник или находили защищенное от ветра место в скалах на морском берегу. Вечером мы, как правило, ужинали в маленьком ресторанчике, откуда шли иногда в один из бесчисленных ночных клубов Бейрута. Кроме этих вечеров, мы редко спускались в город. Иногда нас приглашали на обед или коктейль друзья из посольства. Но в целом мы мало участвовали в бурной светской жизни Бейрута. Я ни разу не встретил Кима Филби, одного из самых известных англичан в Бейруте тех времен. Лишь в 1963 году, уже находясь в тюрьме Уормвуд-Скрабс, я узнал из газет о его бегстве в Советский Союз и о том, что он был сотрудником Интеллидженс сервис и, как и я, советским агентом. Я же всегда думал, что он работал в МИД.