— Ты прав, Гиула, — сказал я,
— Все было прекрасно.
— А ты, Соня?
Она сказала, погрузившись в мысли: «Эти воспоминания каждый носит в себе — есть столько много всего…»
— Есть только одно! — ухмыляясь заявил Паганини. — Я знаю, что на Земле было самым прекрасным!
— Ну?
Он показал пошлый жест.
— Кончай с этим, — сказал я.
— Разве может быть что-нибудь прекраснее, чем спать с женщиной? — бесцеремонно продолжил он. — Гиула, конечно, не имеет никакого представления об этом o, mahadeo! Святой Тагор! О, Будда и все сопутствующие боги, нет ничего прекраснее, чем раздевать женщину, чувствовать ее кожу и ложиться с ней в постель… Чи, будь честен, разве это было не чудесно?
Чи ответил с усмешкой.
— Я не хочу утверждать обратное, Паганини, но нам не стоит вспоминать об этом.
— А ты, Чи, — спросил я, — какое твое самое прекрасное воспоминание?
Он задумался.
— Что мне на это ответить? С нашей точки зрения можно восхищаться всем. Странным образом мне приходит в голову детский сад.
— Детский сад?
— Да. Рядом с нашим институтом находился детский сад, мимо которого мне всегда приходилось проходить. Я регулярно останавливался на пару минут и смотрел, как играют дети. Иногда у меня даже были с собой сладости, они меня уже знали. У меня часто перед глазами эта картина, как они бесятся вокруг меня и смеются. С тех пор я сам мечтал о том, чтобы самому иметь детей.
— Ушло, ушло, — пробормотал Паганини, — мы последние в этом мире.
Чи поднял свою бутылку.
— Выпьем последний глоток за детей — они наше будущее.
Паганини скорчил кислую физиономию. Его бутылка уже опустела. Соня дала ему немного из своего запаса.
— Будет лучше, если бы в дальнейшем больше не будет поднимать такие вопросы, — сказал я.
— Почему нет? — спросил Гиула. — Мы живем в идеальном мире. Каждый может делать и позволить себе, что хочет.
— Новый год наступил, — сказал Паганини, — я пойду работать.
Он выплыл из кабины. Соня последовала за ним.
— В своем сумасшествии он единственный поступает правильно, — высказался, — вам следует тоже уговорить себя заняться чем-нибудь."
— Ты повторяешься, Чи, — сказал я, — эту проблему мы уже однажды обсудили подробнейшим образом.
— Вы, к примеру, могли бы изучать иностранный язык.
— А, учиться, — Гиула скорчил кислую физиономию.
— Тогда преподавай. Поговори с Соней, и научи ее своему языку.
Это предложение понравилось Гиуле. Он хотел научить и меня, но у меня не было желания изучать иностранный язык.
— Тогда займись историей или философией, — посоветовал мне Чи, — что-то же ты должен делать.
— Я подумаю об этом, — устало ответил я, — возможно, мне придет в голову что-нибудь повеселее истории или философии.
Конечно же, Чи был прав, необходимо что-то делать, заниматься какой-либо деятельностью. Только это было легче сказать, чем сделать. У меня не было терпения, и я постоянно спрашивал себя: Зачем все-таки? На Земле это имело смысл. Учились, чтобы развиваться, новые знания можно было применить. Что нам, заживо погребенные, делать с нашими знаниями?
Десятоеянваря
Эти десять дней с той новогодней ночи прошли словно миллион лет. Я мог бы написать: никаких особенных событий. Все те же лица, все та же болтовня, все те же звезды вокруг нас. Возможно, событие — понять, что ты еще не сошел с ума. Я чувствую себя бесконечно одиноким. Паганини живет в своем собственном мире. Он дирижирует своим оркестром, он постоянно придумывает новые звуки, слышит колебания межзвездной материи. Порой я завидую ему в том, что он безумен.
У Чи тоже свой мир. Мир надежды, которая у него переводится в числа. А теперь на борту есть еще двое, которые довольны. Гиула обучает Соню. Десять дней они учатся вместе. Однажды, когда они не знали, что за ними наблюдают, я невольно прислушался к их «занятию».
— Любовь, — сказал он, это значит «kedves», но любить значит «szeretni»…
А Соня повторила его слова. Она повторяла все и была способной ученицей. Я был обозлен. Часами они были вместе.
Двенадцатое января
У меня такое ощущение, что я один на борту. Я стал лишним. Когда я читаю, буквы мерцают у меня перед глазами, у меня болит голова. Порой я хочу покончить с собой.
Семнадцатое января