На помосте перед кухней выстраивались три очереди, примерно соответствовавшие социальному расслоению лагерного пролетариата. Перед окошком с надписью «третий котел» становились лучше всех одетые и лучше всех выглядевшие зэки — стахановцы, дневная производительность которых достигала или превосходила 125% нормы; их завтрак состоял из черпака густой каши и кусочка соленой трески или селедки. Второй котел получали те, кто выполнял норму на 100%, — тоже черпак каши, но без рыбы. В эту очередь первыми обычно становились старики и женщины из бригад, в которых подсчитать выработку в процентах было невозможно, поэтому их прочно прикрепляли ко второму котлу. Самый жуткий вид представляла собой очередь к первому котлу: длинный хвост бедолаг в драных лохмотьях, обвязанных веревочками лаптях и истертых ушанках ждал своего черпака самой жидкой каши. Лица у них были сведены судорогой боли и иссушены, как пергамент; глаза затекли гноем, таращились от голода, бессознательно бегали по сторонам; ладони судорожно сжимали котелки, словно проволочные ручки навсегда примерзли к окостенелым пальцам. Шатаясь от истощения на исхудалых ногах, они нетерпеливо протискивались к окошку, жалобным голосом выпрашивали добавки, заглядывали в котелки зэков, отходивших от окошек второго и третьего котла. Именно здесь чаще всего вспыхивали ссоры, именно здесь голоса чаще всего переходили со смиренного нищенского скулежа на высокий фальцет зависти, гнева и ненависти. Очередь к первому котлу всегда была самой длинной. Кроме наиболее многочисленной группы тех, кто при всем старании был неспособен выработать сто процентов нормы, к ней принадлежали и зэки, умышленно щадившие себя на работе в убеждении, что лучше мало работать и мало есть, чем много работать, а есть ненамного больше, жильцы «мертвецкой», освобожденные от работы, дневальные со всех бараков и некоторые заключенные из лагерной обслуги и администрации.
Раньше шести получали завтрак только расконвоированные, которые выходили за зону одни, со специальными пропусками. Кроме водовозов и домработниц либо домработников в домах лагерного начальства в Ерцево, к этой группе относились также техники, инженеры и другие специалисты, которым полагалось быть на месте до прибытия бригад. Их еда из итээровского котла и количественно, и качественно превосходила даже паек стахановцев, трудившихся на общих работах. Полседьмого все окошки закрывались — начинался выход бригад на работу. Потом их ненадолго снова открывали для зэков с врачебным освобождением, для работающих в зоне на втором котле и для жильцов «мертвецкой» на первом котле.
Мало у кого хватало силы воли, чтобы донести завтрак от кухни до барака. Чаще всего его съедали стоя, тут же возле помоста, в два-три глотка проглатывая всё, что поварской черпак выплеснул в грязный котелок. Прямо от кухни зэки небольшими группами вливались в черную толпу, собравшуюся на вахте. В зоне уже развиднялось, из редеющей темноты сначала появлялись заснеженные проволочные ограждения, а потом огромное снежное поле, доходившее до едва видной полоски леса на горизонте. В соседнем Ерцево и в бараках гас свет, из труб тянулись вверх желто-бурые пушистые хвосты дыма. Месяц постепенно мутнел, замороженный на леденистом блюде неба, как лимонная долька в желе. Последние звезды таяли, еще чуть-чуть мерцая на быстро светлеющем фоне. Начинался утренний развод — выход бригад на работу.
По сигналу бригады выстраивались на площадке перед вахтой. Зэки становились парами: в обычных бригадах — старшие впереди, младшие позади, а в тех, которые не выполняли нормы, — наоборот. Этот обычай нуждается в объяснении. Практически в лагере было мало зэков, исповедующих правило, согласно которому лучше меньше работать и меньше есть. В подавляющем большинстве случаев метод выжимания из зэков максимума физических сил при минимальном повышении рациона работал гладко и успешно. Голодный человек не философствует — он готов на всё, чтобы получить лишнюю ложку еды. Потому-то зачарованность нормой была не только привилегией вольных, которые ее установили, но и элементарным жизненным инстинктом рабов, которые ее выполняли. В бригадах, работавших звеньями по три-четыре человека, ревностней всех на страже нормы стояли сами зэки: выработку рассчитывали тоже по звеньям, деля ее на число работающих. Так совершенно исчезало чувство каторжной солидарности, уступая место безумной погоне за процентами. Неквалифицированный зэк, оказавшись в сработавшемся звене, не мог рассчитывать ни на какую снисходительность; после недолгой борьбы ему приходилось отступить и перейти в звено, где нередко он же должен был надзирать за более слабыми. Во всем этом было что-то бесчеловечное, безжалостно рвущее единственную, казалось бы, естественно существующую между зэками связь — их солидарность перед лицом преследователей. Способ, каким строились бригады перед выходом за зону, доводил эту систему до чудовищной жестокости. В обычных бригадах темп ходьбы определяли более пожилые заключенные, и это было понятно. В бригадах, у которых была общая нехватка выработки, молодых выпускали вперед, чтобы они наверстывали время быстрой ходьбой и тянули за собой более слабых. Этот естественный отбор скоростными темпами омолаживал бригады, через некоторое время вышвыривая тех, кто постарше, в «мертвецкую».