Гартман помнил о дочерях, весь этот день они стояли перед его глазами, но он не упомянул о них Тони ни словом, ни намеком, хотя снова и снова вбирал он их в свое сердце, то обеих, то каждую отдельно. Старшей, Беате, было девять, и она уже понимала, что отец и мать сердятся друг на друга. В отличие от нее младшая — Рената, которой было семь, еще ничего не замечала. Когда в доме исчез покой, приехала сестра матери Тони и взяла их с собою в деревню, и они не знают, что отец и мать… Гартман так и не завершил свою мысль — перед ним возникли глаза Беаты в то мгновение, когда она впервые осознала, что отец и мать не ладят друг с другом. Любопытство ребенка сочеталось с безотчетным изумлением перед взрослыми, которые ссорятся. Гартман потупился перед глазами дочери, потемневшими от удивления и скорби, немота сковала ее уста, потом ресницы ее опустились, и она вышла.
И снова Гартман почувствовал, что должен что-то сделать. Но поскольку не знал, что именно, снял шляпу и вытер лоб, протер кожаную ленту внутри шляпы и снова надел ее на голову. Тони приуныла, словно в ней была причина всех его затруднений. Остановилась и взяла в руки зонтик, который недавно Свирш повесил ей на пояс, и стала водить им по земле. Гартман снова заговорил. Ни одно слово из произнесенных им не касалось событий дня, но эти события звучали в его голосе. Тони что-то отвечала ему. Вникни она в смысл своих слов, убедилась бы, что говорит невпопад. Но Гартман воспринимал ее слова так, как будто они касались самой сути того, о чем он ведет речь.
Появилась маленькая девочка. Протянула ему пучок полевой гвоздики. Гартман догадался, чего она хочет, достал кошелек и бросил ей серебряную монету, девочка положила монету в рот, но не уходила. Гартман взглянул на Тони, как бы спрашивая, чего еще хочет девочка. Тони протянула руку и взяла цветы, вдохнула их запах и сказала: «Спасибо, детка моя хорошая!» Девочка переплела ножки, покачалась на месте направо-налево и пошла себе. Тони проводила ее взглядом, полным любви, на ее губах блуждала грустная улыбка.
— Ну и ну, — сказал Гартман со смехом, — малышка эта — честная торговка: получила деньги — должна отдать товар! Во всяком случае, эта сделка завершилась для меня благополучно.
Подумала Тони: «Ведь он говорит — эта сделка. Значит, какая-то другая сделка не кончилась для него добром».
Тони подняла на него глаза. Хотя и знала она, что Гартман не привык обсуждать с ней свои дела, но в тот час его сердце раскрылось, и он начал говорить о делах, в которых погряз против воли и никак не может покончить с ними. А они влекут за собой распри и дрязги, ссоры с компаньонами и посредниками, которые покупают товар за его деньги, а когда видят, что неизбежны убытки, списывают их на его счет.
Гартман начал с середины как человек, осаждаемый мыслями, и из его уст изливалось то, чем было переполнено его сердце. Тот, кто не искушен в коммерции, не сумел бы здесь ничего понять, тем более Тони, столь чуждая этой стороне жизни. Но Гартман, ничего не замечая, все продолжал рассказывать. И по мере того как он продвигался в своем повествовании, оно становилось все более сложным и запутанным, пока ему все не опротивело и в голосе его зазвучал гнев. Его посредники, на которых он полагался как на самого себя, злоупотребив его доверием, ввергли его в убытки, бесплодную трату времени, ссоры и унижение. Он до сих пор не знает, не ведает, как разделаться со всем этим. Заметив, что Тони слушает его, он вернулся к самому началу и растолковал ей все мелочи: то, чего не разъяснил, и то, чего не касался раньше. Тони начала схватывать общий смысл его слов, а то, что не воспринимала умом, постигала чувством, подняла на него глаза с сердцем, стесненным и озабоченным, потрясенная тем, что перед лицом всех своих горестей он стоит одиноко, без чьей-либо помощи и поддержки. Гартман ощутил ее взгляд и снова повторил для нее свой рассказ — на этот раз сжато. И внезапно все дела свои увидел по-другому, не так, как видел прежде. И поскольку он не собирался доказывать свою правоту, все для него прояснилось, и он осознал, что дела его вовсе не так уж плохи.