Я поднимаю глаза на солнце, палящее у нас над головой. Я привык к здешней погоде, но здесь так жарко и немного душно из-за механизированных распылителей, которые поддерживают почву возле фермы влажной.
— Тебе наверное стоит переодеться, — говорю я ей. Дерьмо, я своей болтовней только перехожу все границы дозволенного, да?
— Зачем? — она крепко прижимает сумку к груди.
Я поднимаю лицо к солнцу, что светит у нас над головой.
— Немного жарковато. К тому же, платье у тебя красивое. Наверное, захочешь сохранить его для выездов и наденешь что-нибудь менее маркое, чтобы чувствовать себя более удобно и по-домашнему.
Ее напряженное тело секунду спустя расслабляется.
— Что ж, хорошо.
Пока она выжидательно смотрит на меня, я не могу не заметить, что ее глаза кажутся такими… неживыми. Мне как-то не по себе. Совершенно обескураженный, я отвожу глаза и, хромая, иду вперед.
— Давай, я покажу тебе спальню, — этой ночью она может спать там одна, потому что, как бы сильно мне ни нравился ее голос, я не уверен, не помешает ли мне взгляд этих странных пустых глаз.
Я показываю ей дом, а она едва окидывает его взглядом, прежде чем войти в спальню. Она немного хмурится, осознав, что дверной проем без двери, но так как я живу один, я никогда в ней не нуждался. Однако ей это будет мешать, и переодеваться будет непросто.
— Пойду-ка я на кухню и найду тебе чего-нибудь попить. Ты любишь чай?
— Чай был бы замечательно, — отвечает она мне, и ее акцент проявляется еще больше. Она прижимает сумку к груди, не сводя с меня взгляда до тех пор, пока я не ухожу. Проклятье, странно это.
«Вообще-то, все это странно», — думаю я про себя, быстро направляясь в сторону кухонной зоны моего дома. В конце короткого коридора я останавливаюсь, задумавшись, может вместо чая мне стоит с ней поговорить. Сказать что-нибудь, чтобы успокоить ее. Избавить ее от этого безжизненного взгляда, что стоит в ее глазах. Если она разочарована в своем партнере и хочет разорвать наш брачный контракт, наверное, лучше узнать об этом как можно скорее.
Я поворачиваюсь и иду вниз по коридору, направляюсь обратно в спальню. Может, я сумасброд, но я замедляюсь, ступая медленно и аккуратно, пока я не иду совершенно бесшумно. Хочу застать ее врасплох. Не потому, что хочу увидеть ее обнаженной — не уверен, что чувствую сейчас насчет этого — а чтоб увидеть ошарашенное выражение ее лица, которое хотя бы скажет мне, что внутри нее есть что-то похожее на искру. Я добираюсь до дверного проема и останавливаюсь, потому что она не смотрит в мою сторону.
Она сидит спиной ко мне, и, пока я наблюдаю, она тянется под юбки и снимает ботинок на самой высокой платформе, которую мне доводилось видеть. Должно быть, длиной с мою руку. Даже представить не могу, как она ходит в чем-то подобном, а потом вспоминаю ее странную, шаркающую, чрезмерно осторожную походку в космодроме. Но зачем носить такие высокие ботинки?
Она вздыхает от удовольствия, и этот звук так сладок и соблазнителен. Ничего прекраснее его я в жизни не слышал. Затем она отбрасывает второй ботинок в сторону и разминает плечи. Мне кажется, я должен сказать что-то, но мне ужасно любопытно, что происходит. Вместо этого я наблюдаю, как она тянется к высокому воротнику ее платья, вытаскивает из платья толстую клинообразную штуку и бросает ее на пол. И теперь ее плечо выглядит вдвое короче второго.
Что происходит?
Она вытаскивает второй наплечник, нюхает его, а затем, издав неприятный звук, напоминающий кашель, пренебрежительно откладывает его в сторону.
Без наплечников внутри платья она выглядит такой… крошечной. Что-то во всем этом не так, и я понимаю, что она намного, намного меньше ростом, чем была бы любая взрослая месакка. Элегантное платье, идеально подходящее ей еще несколько минут назад, теперь свисает с нее широкими складками.
— Кто ты? — требую я, скрестив на груди руки, выжидая ее ответа.
Женщина резко поворачивается и вскрикивает, и когда она это делает, ее лицо мерцает бликами. Она встает на ноги, и я понимаю, что ростом она до середины моей груди. Но едва я поспеваю это понять, как мгновение спустя она протягивает руку и снимает капюшон, и тогда до меня доходит, почему ее лицо мерцало и почему выражение ее лица казалось таким странно безжизненным.
Это — голограмма. В тот самый момент, когда она снимает капюшон, голограмма исчезает и раскрывает ее истинное лицо. Волосы под капюшоном не насыщенно черные. Они того же золотисто-коричневого оттенка, что и у урожая зерновых, когда наступает время жатвы. Ее лицо приобретает не синий цвет, а странно бежевый. Черты ее лица миниатюрные, а лицо плоское, без бугристых наростов на лбу и без рогов, горизонтально очерчивающих его структуру. Она поднимает голову и вызывающе смотрит на меня, словно бросает мне вызов засыпать ее вопросами.
Почему-то мне очень нравится такое вызывающее неповиновение. Оно наполняет меня чувством облегчения, даже несмотря на то, что злюсь из-за того, что меня обманули. Она не с безжизненными глазами. Она — фальшивка.