Антон осекся, как-то неопределенно развел руками и, явно чего-то не досказав, стал описывать свои дальнейшие приключения.
Блуждания его с немцем продолжались еще около четырех суток. Отойдя от линии фронта, бедняги потеряли всякую ориентацию. Дважды случалось с ними, что, проходив по лесу целый день, они возвращались к тому же месту, с которого вышли. Они слыхали орудийную пальбу, время от времени треск ружей и клокотанье пулеметов, но война была подземная, армии сидели в глубоких окопах, пещерах, сапах, а на земле не видно было никого и ничего, и оба они не знали, где какая сторона и куда им идти.
Однажды ночью они вышли из лесу. Безмолвие лежало перед ними. Они пересекли заброшенные поля, деревню, разрушенную дотла и покинутую жителями, виноградники, заросшие бурьяном. Они вышли на зеленый луг, пересеченный в разных направлениях мощеными дорогами. Они пошли по этим дорогам, но дороги оказались улицами города, который был снесен артиллерией. Руины были вывезены, площадки, освобожденные от построек, поросли травой, и лишь никому более не нужные мощеные улицы по-прежнему скрещивались, сталкивались, переплетались и снова разбегались в разные стороны. Бродяги слонялись по ним, но улицы не вели никуда.
Неясная громада чернела вдали.
Монастырь? Завод? Помещичий замок?
Бродяги устремились туда. Громада оказалась лесом. Лес поглотил их.
Это был все тот же клерьерский массив.
Начинался шестой день блужданий.
Он начинался в голоде и изнурении, как пять предыдущих.
Отчаяние овладело путниками. Отчаяние овладело Петроградом.
3Антон сидел на земле и курил. Он затягивался жадно, пыхтел, чмокал, у него при этом западали щеки.
— А кто же стрелял, Антошка? — спросил я среди общего молчания.
— Кто стрелял?
— Да.
— Кому же было стрелять? Я и стрелял.
Антошка сказал это угрюмым, сдавленным голосом и опустил голову.
— Ври больше! — возразил я. — Гильзы-то мы подобрали немецкие.
— Ну и что? Я стрелял, говорю! — настаивал Антошка.
— А в кого?
— В кого?
— Да. В кого ты стрелял?
Антошка глубоко вздохнул.
— В дружка своего стрелял! В фрицку! В кого ж стрелять?
— А за что?
Антошка долго не отвечал мне. Внезапно он схватил меня за полу шинели и стал трясти.
— За что страдаем, скажи? А? За что муку принимаем? А? Говори, слышь!
Я сидел на пне несколько выше Антона. Он вцепился мне в ноги и едва меня не опрокинул. Я оттолкнул его прикладом.
— Ты мне, Антошка, зубы не заговаривай, сволочь, — сказал я. — Ты говори, кто стрелял. А если ты в немца бил, говори, за что. То братались, в грудях тебя щемило, а то стрелять…
Антошка резко повернулся ко мне. Он оказался передо мной на коленях. Кепи слетело у него с головы, волосы растрепались. Антон смотрел на меня страшными глазами.
— За что? За что? За что? — испуганно повторял он. — За что есть я солдат на чужой земле? И кто передо мною виноватый, говори! Кто неприятель мой, говори, браток! Открой мне глаза мои!
Странно, — Антошка никогда не производил впечатления человека, который задумывается над причиной вещей. Когда по дороге в полк он узнал от русских, что находится во Франции, где кругом живут одни французы, наши союзники, и что все мы пойдем на войну, Антон принял свою судьбу безропотно. Вместе со всеми он сидел в окопах. Он даже был ранен шрапнелью и не жаловался. Он был хороший солдат, весельчак и балагур и часто зубоскалил по поводу того, что за столько времени на войне ни разу не видел неприятеля близко и не знает, кто, собственно, его враг.