Пепино стонал. Его короткие стоны были похожи на всхлипывание.
— Что же ты плачешь? — ласково сказал ему Лум-Лум.
Переведя глаза на лейтенанта и на меня, он добавил:
— Он плачет, этот чудак, как будто он только рождается на свет божий и ему еще предстоит жить и жить!
Я сделал Пепино перевязку. Он впал в забытье. Миллэ лежал неподвижно. Он в перевязке не нуждался. Он был мертв.
Мы переглянулись с лейтенантом.
— Бегите! Бегите, идиоты! — сказал я. — Бегите, пока не поздно!
Но было поздно. Аннион с револьвером в руке уже стоял у входа в нашу яму. Позади него, хлопая ремнями и стуча прикладами, топтался взвод.
— Смирно! — заревел Аннион. — Одеваться!
Люди стали одеваться. Аннион точно впервые увидел меня.
— Вы здесь, русская дрянь?! — закричал он. — Вы здесь? Я уверен, что это все ваши штучки! Все русские сволочи!
— Закройте отверстие, Аннион! — негромко сказал Лум-Лум. — Этот русский здесь ни при чем! Он только что пришел из штаба.
— Этот русский здесь ни при чем, — повторил лейтенант. — Пошлите за носилками.
Люди оделись. Они стояли, растерянно улыбаясь. Когда унесли Пепино и Миллэ, Аннион разместил в посту смену и приказал одному из караульных забрать винтовки арестованных. Затем он скомандовал:
— Вперед, шагом марш!
Только тогда все наконец поняли, что произошло непоправимое, конец жизни близок и ничего, сделать нельзя.
Было мгновение, когда люди, казалось, дрогнули.
Как-то слишком растерянно переглянулись они между собой. Кто-то вздохнул слишком тяжело.
Но Лум-Лум поднял глаза и рассмеялся. Все, в том числе и конвойные, были потрясены. Ободранный, грязный, обросший, завшивевший Лум-Лум выпрямился и встал впереди кучки обреченных бунтовщиков, как упрямый боец, как вожак.
Неожиданно для всех и для самого себя я очутился среди арестованных. Идти было недалеко: майор распорядился посадить всех до суда в пустую канью в первой линии. Затем пошла телефонная трескотня и начались приготовления к суду.
Суд должен был заседать тут же, в траншее, в большой канье, где раньше жили пулеметчики.
Солдаты стали собираться к нашему помещению, но на часах стояли жандармы, спешно вызванные из деревни.
Я лежал в глубине каньи на соломе, никто меня не видел, обо мне забыли. Остальные сидели на земле у входа. Они смотрели на свет с жадностью зверей, запертых в клетку, и молчали. Мне надоело лежать в темноте, я тоже выполз. Тогда меня увидел майор. Он первый обратил внимание на то, что я был при оружии: винтовка точно приросла к моим рукам, я не заметил, что притащил ее с собой в помещение смертников.
— Кто позволил назначить этого русского в караул? Конечно, мсье Рейналь? Этого еще не хватало! Марш отсюда! В пост номер шесть! Живо!
Избавленный от роли подсудимого, я на суде все же присутствовал: нужен был переводчик для Незаметдинова.
Работы переводчику было немного. Кивком головы Ахмет Незаметдинов подтвердил свое имя и фамилию, кивком утвердительно ответил на вопрос о виновности. Так же вели себя и остальные. Доставленный на носилках Пепино Антонелли ничего не ответил — он был почти без сознания. Говорил один Лум-Лум.
Как будто не слыша окриков и угроз председателя, он заявил:
— Я вам советую расстрелять меня.
— Никто не нуждается в ваших советах. Можете быть спокойны, вы будете расстреляны! Обещаю вам.
— Правильно сделаете, господин майор! Я был бараном. Теперь я волк! Если вы не расстреляете, меня, я пойду по всем полкам дивизии и буду объяснять солдатам, что нельзя быть баранами и бунтовать из-за отпусков, из-за плохой пищи или жалованья. Надо бросать войну! Пусть воюют те, кто на ней богатеет!
— Молчать! — орал майор.
— Если хотите, чтобы я молчал, расстреляйте меня поскорей. Бить я хочу только своего настоящего врага. Когда я его поймаю, я буду держать его левой за кадык, а правой буду крошить ему башку. Он не только загнал меня в гнилую яму, где меня едят вши. Он давно прикрутил фитиль солнца над моей головой!
Майор орал и топал ногами, но Лум-Лум говорил спокойно, уверенно и четко. Его не сумели остановить, даже когда он в конце своей речи обратился ко мне: