На этих словах рука Генриха соскользнула с моего плеча на грудь. Я попыталась оттолкнуть мерзкого мужика, но он был намного сильнее. Ухватив за локоть, он отвесил мне несколько пощечин с такой силой, что на пару минут я отключилась. Подонку хватило времени, чтобы оттащить меня в сторону.
Что случилось после, помню плохо. Потные руки Генриха полезли ко мне под одежду, разорвали подол платья и добрались до тела. Попыталась вырваться – не сумела. Кричать смысла не было: поблизости – никого, да и не привыкла я звать на помощь, потому что никогда и никто мне не помогал, не понимал, не жалел.
Когда сторожу удалось побороть мое сопротивление, испытала не только боль, но и унижение, страшнее которого и быть не может. В этот момент вдруг поняла смысл слова «надругательство». Он именно надругался надо мной, зверски надругался, я даже потеряла сознание от боли.
Когда очнулась, этот ублюдок успел улизнуть из класса, оставив дверь открытой. С трудом поднялась на ноги: так больно, так плохо, что, казалось, шагу не смогу ступить – и все же пошла.
Сумерки спасали от чужих взглядов – и только! Боль рвала тело изнутри.
Добиралась до дома долго, стараясь держаться теневой стороны улиц, жалась к домам – лишь бы никто не заметил меня, не обратил внимания на зареванную девчонку, которая еле передвигает ноги, а на лбу будто написано: «изнасилованная»!
Давно озлобленная, предпочитавшая, чтобы плакали другие, я ревела!
Дойдя до дома, заперлась у себя и рыдала до самой ночи. Руками зажимала рот, чтобы заглушить обиду, рвущую грудь воем. Перед глазами стояла глумливая лоснящаяся рожа Генриха. Мне казалось, я ощущаю егозловонное дыхание. Потом собралась с силами, умылась, да еще одеколоном попрыскалась… И все-таки вонь и грязь недавнего унижения не отпускали. Рухнув на постель, уткнулась носом в подушку и тихо скулила, проклиная коварного насильника, школу, все на свете…
Время приблизилось к полуночи, когда мне пришло в голову, что единственный выход, возможность избавиться от позора и ежедневных мучений ─ ведь я уже давно не жила, а мучилась, ─ это покончить со всем раз и навсегда.
Взглядом стала обшаривать комнату… В потолок был вбит большой крюк, с которого на цепи свисала лампа. Сейчас она не горела, комната освещалась свечой, одиноко мигавшей на комоде. Я решилась… Открыла один из ящиков комода и сразу увидела то, что требовалось – голубой шелковый шарф, который мне очень нравился. Вот он и украсит мою шею в последний раз!
Осторожно пододвинув стол, я с трудом взгромоздила на него табурет и трясущимися руками потянулась к крюку. Крепко привязав к нему один конец шарфа, из другого соорудила скользящую петлю и просунула в нее голову.
Готово.
Осталось попрощаться с жизнью. Совсем скоро меня не будет, душа моя отлетит… А потом сверху будет наблюдать за теми, кто остался на земле?
Останется?! Генрих и все мои мучители останутся, а меня не будет? Эта мысль пронзила жестокой реальностью и заставила остановиться. Я вынула голову из петли, медленно слезла с табуретки, а затем сползла со стола на пол.
Нет уж! Гнев душил сильнее так и не пущенной в дело шелковой удавки. Не бывать этому! Умереть должны они, а не я!
Впрочем, в это утро меня хватило только на то, чтобы отвязать шарф от крюка и кое-что кое-куда спрятать, а также зашить разорванное платье.
Шить я никогда не умела. Недаром на уроках домоводства у меня всегда сплошняком стояли одни неудовлетворительные оценки. Поэтому шов получился грубый и очень заметный. Но мне уже было всё равно. В этот день в гимназию я не пошла, сказав родителям, что простудилась. Мама посмотрела на меня с сомнением, но потом кивнула головой и заметила:
– Ты и правда очень бледна. Ложись, поспи.
Родители ушли по своим делам, а служанке было приказано приносить мне каждые два часа липовый отвар и полоскание для горла.
Как ни странно, после рассвета я заснула и проспала до десяти часов вечера. Служанка честно пыталась меня будить, чтобы влить в меня порцию липового отвара, но ей это не удалось.
Проснувшись вечером, я целых полторы минуты была почти счастлива. Но потом боль напомнила мне обо всём случившемся, и меня снова охватило полное отчаяние. За дверью слышалось негромкое позвякивание чайной посуды. Мои родители пили вечерний чай.
Я не представляла, как я сейчас встану и выйду в гостиную. Я не только не хотела никого видеть, но и просто не могла. Перед глазами постоянно стояли масляные глазки Генриха, и казалось, в воздухе ощущается смрадный запах его дыхания, отдающего луком и гнилыми зубами.