– Ну вы же знаете, – продолжал инспектор, не теряя улыбки, – в нашей стране закон мягок к женщинам, амнистия, или что-то там ещё…
– Зачем вы пришли? Поиздеваться? – спросила я, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать на него.
Инспектор помолчал и начал говорить теперь уже серьёзно:
– Вы, фройляйн, может быть, уже и не поверите, но я пришёл к вам с просьбой.
Я на эти дикие слова даже не сочла нужным реагировать.
Он опять помолчал, видимо, ожидая, что я спрошу, с какой именно просьбой он пришёл. Не дождётся!
– Так вот, – продолжил Дитрих, – мне бы хотелось, чтобы вы немного рассказали мне поподробней о своём детстве. О том, как вы общались со своими родителями, был ли кто-то, с кем вы были откровенны… Ваше дело вызвало у меня особый интерес, и вовсе не из-за жестокости вашего преступления. Я решил заняться темой «Взаимоотношения родителей и детей», и вопросом ответственности родителей за преступления детей. Возможно, даже напишу на эту тему статью, хотя наш император, как вам уже известно, запретил упоминать ваше имя в прессе. Но ведь можно обойтись и без имени.
– А что, проблемы с дочерью? – издевательски спросила я его.
Он не поддался на провокацию и ответил вполне спокойно:
– Да нет, знаете ли, сейчас как раз всё наладилось. Опосредовано вы стали катализатором улучшения наших отношений. Я заметил некоторые свои ошибки, да и Берта многое поняла. К тому же, время… А время в данном случае работает на нас – дети растут, умнеют…
Он разговаривал со мной так, как будто бы я была не преступница, приговорённая судом к пожизненному заключению, а какой-нибудь его товарищ по клубу.
– Мне кажется, я достаточно говорила с вами о своём детстве и своей семье во время следствия, вы вытащили из меня всё, что было нужно и не нужно.
– Ну, зачем же так, – мягко сказал Дитрих, склонив голову набок, – мне нужно от вас не то, что привело к преступлению, а просто какие-то факты, воспоминания, которые вам самой, возможно, покажутся несущественными. Вы всегда жили с родителями втроём?
– Да, мы трое, ещё обычно была прислуга… – машинально ответила я, – служанки менялись… Почему-то ни одна из них не задерживалась надолго. Хотя у моей матери вовсе не был вздорный характер, просто так получалось.
Не знаю, почему я ему отвечала. Может быть, по привычке, выработавшейся за время следствия. А может быть, потому что он был единственный человек за последнее время, который вообще пожелал со мной разговаривать.
И я начала рассказывать ему всё. О счастливом детстве до гимназии, об отношениях родителей, о том непонятном для меня периоде, когда мать потеряла второго ребёнка и стала ещё более строгой и сдержанной, о тётушке и двоюродных сёстрах, которые меня любили, а потом, как я считала, меня предали…
Инспектор иногда задавал наводящие вопросы. Но в целом, подстёгивать мой рассказ не требовалось, наоборот, я была рада выговориться. Я не пыталась чем-то объяснить своё поведение, или свернуть на кого-то свою вину. Я просто рассказывала всё, как было, и к концу своего рассказа уловила в глазах Дитриха сочувствие и понимание, а может быть, мне это только показалось. Как интересно всё оборачивается – враги оказываются друзьями, и наоборот…
– Спасибо, фройляйн Зигель, –проговорил Дитрих в конце разговора, вставая, – вы мне очень помогли.
– Получить поощрение от начальства и новое звание за мою поимку? – вернула я снова издевательский тон.
– Не поверите, но начальство не так уж ценит мои усилия, – мягко улыбнулся он, вытащил из кармана большое краснощёкое яблоко и водрузил его на середину стола, – возможно, мы ещё когда-нибудь встретимся.
– Да не дай бог, – вполголоса сказала я, но уже, скорее, по привычке, чем с искренним озлоблением.
О Ненаде я уже практически не думала. Вот исчез для меня этот человек – и всё. Хотя поначалу я опасалась тяжёлых мыслей о его предательстве. Нет, у меня не было к нему ни обиды, ни возмущения, ни… былой любви. Через несколько дней меня снова посадили в тюремную карету и куда-то повезли. Из разговоров конвойных я поняла, что меня везут в Триест, в специальную тюрьму для беременных и только что родивших женщин. Надо же, и такая есть в нашей империи.
Дорога была довольно долгой, и сейчас вспоминается мне, как чудесный сон. В этих южных краях уже вовсю цвели сады. По краям дороги поднимались тёмные строгие кипарисы. Я как будто пересекала рай, сидя в тюремной карете. Мои сопровождающие то и дело останавливались у придорожных ресторанчиков, чтобы пропустить стопочку вина. Я думаю, что при желании, я бы запросто могла от них улизнуть, когда они выводили меня в туалет, но желания этого уже не было, мой большой живот был лучше всяких кандалов. Наконец, мы прибыли в Триест. Тут я подумала, что лучше бы меня оставили в Инсбруке – там я, по крайней мере, была в камере одна. В огромном сводчатом помещении стоял гул от множества женских голосов, разговаривающих на разных языках и наречиях. Это же надо, сколько беременных и только что родивших женщин совершают в нашей стране преступления! Воровки, убийцы, мошенницы, итальянки, венгерки, цыганки в огромных количествах. Всё это гудело, шумело, ссорилось, периодически вспыхивали драки с выдиранием волос. Камер, как таковых, здесь не было. Мы все находились в огромном зале, где, постоянно куда-то спеша, бегали сёстры милосердия. Каждый день кто-то рожал. Дети находились в особых помещениях, но тем, кто только что родил, иногда их приносили кормить, а иногда и не приносили, я никак не могла понять, от чего это зависит.