В следственной тюрьме мне довелось перенести многое: меня пытали, избивали, порой не давали спать по ночам. Меня держали в какой-то тесной душной камере. В длину она была четыре шага, а в ширину всего два, и напоминала гроб, в котором меня специально похоронили заживо. Кормили всего один раз в сутки, таким мерзким варевом, от которого и свиньи бы отказались. Бывали дни, когда я впадала в отчаяние и всерьез сомневалась, что доживу до суда… Во время избиений на допросах полицейские сломали мне два ребра, я еле передвигалась, каждый вздох отдавался невыносимой болью в груди, но, несмотря на это, меня ежедневно таскали к следователю, а этот гад с черными буравящими глазками все задавал и задавал свой единственный вопрос: «Где алмазы?»
Я всегда отличалась упрямством и не хотела отказываться от прекрасного будущего, которое ждет меня, когда я выйду из тюрьмы. Видя, что ему от меня ничего не добиться, следователь приходил в ярость, кивал своему подручному и на меня опять сыпались десятки ударов. От боли я теряла сознание, и тогда меня опять водворяли в похожую на гроб камеру. То, что я вообще осталась жива после всего этого, иначе, как чудом, не назовёшь.
Но теперь все позади. Я получила свой приговор, и уже завтра меня погонят в каменоломню. Тоже, наверно, не сахар… Уж охранники проследят, чтобы я отпахала все двенадцать часов на этой адской работе. Только бы не надели кандалы на ноги…
Будто подслушав мои мысли, Анна вдруг сказала:
– Если будешь вести себя как паинька, кандалы не наденут, – с этими словами она присела на край моих нар и продолжила: – Знаешь, что за народ в этой тюрьме? У-у… Тут о-очень много убийц. Кто сидит за одно убийство, кто – за пять, а кто-то… – Анна недобро усмехнулась: – … за сорок три.
Я невольно вздрогнула. Сорок три?.. Вот эта худенькая девушка убила столько людей? Устроила поджог, поджарила, как она сама выразилась? Страшно представить! Но почему она это сделала? Наверное, неспроста? Мне хотелось узнать подробности, но спросить я не осмелилась, только, помолчав немного, поинтересовалась:
– И ты этим гордишься?
– Не то, чтобы горжусь, но… Жалеть-то уже поздно. Что сделано, то сделано! Знаешь, я давно уже не думаю об этом. А если начистоту – то меня вообще никогда кошмары по ночам не мучили. Мне кажется, все эти разговоры о муках совести – полная ерунда и чушь. Чушь! Совесть – страшная сказка для трусов, которые боятся ответственности за свои грехи. Трус, он ведь не раскаивается, а именно боится, что с него рано или поздно спросят… А я уже ответила. Перед людьми. А теперь осталось разве что перед дьяволом ответить, ─ Анна понизила голос и добавила совсем тихо: ─ но с ним мы вряд ли скоро свидимся… – Затем она мотнула головой и продолжила, будто обращаясь не ко мне, а разговаривая сама с собой: – В рай-то мне все равно не попасть! Я – тварь земная, на небе не уживусь. Я могу сколько угодно каяться перед Богом, перед людьми ─ а толку? Ведь все равно никто не поверит в искренность моих слов. Ну и не надо! Получается, что мне бесполезно и уже поздно каяться. Слишком поздно.
Размышления Анны были прерваны лязганьем замка. Из коридора послышался голос дежурной заключённой:
– Обед!
Анна вытащила из-под матраса железную кружку, развернула тряпицу, в которой оказалась ложка, и направилась к двери. Пренебрежительно глядя на дежурную, поинтересовалась:
– Что за отраву ты сегодня притащила?
– Рассольник, ─ буркнула дежурная, ковшиком зачерпывая из чана и наливая в кружку Анны жидкое варево, в котором плавали какие-то зеленые лохмотья. Затем сунула ей несколько кусков хлеба.
Беря кружку, Анна состроила недовольную физиономию:
– Фу! Эту гадость что, на бычьей моче варили?
– Я почём знаю?! – огрызнулась дежурная. – Думаешь, я там, на кухне французские деликатесы жру?
Анна продолжала возмущаться:
– А запах-то, запах!.. Ну прям как от бочки с керосином!
Дежурная бросила на Анну хмурый взгляд.
– Кому уж, как не тебе различать такие запахи!.. Тебе, верно, везде керосин мерещится?
Затем она посмотрела на меня и поторопила:
– Эй ты, как там тебя? Давай, шевелись быстрее, мне ещё в других камерах людей кормить.
Я подбежала к дежурной со своей кружкой и ложкой. Та молча налила мне супа, сунула хлеб, и через секунду дверь камеры вновь заперли. Анна уже пристроилась за столом, и я уселась напротив нее. На мой вкус, рассольник оказался не так уж плох, и никакого запаха керосина я не ощутила. После тех помоев, которыми меня потчевали в следственной тюрьме, его можно было назвать замечательным. И хлеб был достаточно свежим. Я, давно не видевшая ничего, кроме заплесневелых корок, с жадностью отхватывала зубами огромные куски, и торопливо прихлебывала суп.