-- Ну что там опять? -- начал раздражаться Дитрих. -- В чём дело, Вольф? -- спросил он у полицейского.
-- Можно вас на пару слов?
-- Ладно, -- ответил Дитрих. -- Только долго не смогу.
Он поднялся из-за стола и вышел, оставив только конвойного, чтобы присмотрел за мной. Показания выживших одноклассниц были весьма однообразны -- они практически не упоминали о том, кто и как мешал мне жить. Как-то резко они память потеряли! Ну да, Хильда Майер и Марен Кюрст мертвы, с них уже не спросишь. Но вот предпоследний протокол, где значилось имя Симоны Кауффельдт, меня насторожил: Симона слыла в классе ученицей порядочной, не конфликтной, всегда говорила открыто и прямо о том, что видела и что знает.
"...Анна была тихой, забитой. С тринадцати лет стала учиться хуже, пропускала уроки, в жизни класса не участвовала. Её задевали постоянно. Могли просто подшутить, а могли и травлю устроить. Она отчуждалась сильнее и сильнее, ходила сама по себе, пока не познакомилась с Сарой Манджукич. Та уже подмяла под себя и Милу Гранчар, они уже трое стали, как настоящие волчата -- их в коллективе будто вообще не было. Сара и Мила между собой громко на хорватском разговаривали, а то, что урок или кому-то не нравится, им плевать. Зигель вроде дружила с Сарой, даже в гости к ней ходила..."
Я чувствовала, как меня пробирает дрожь, ведь я вновь пережила всё, что было со мной в школе -- Мила и Сара были единственные, кто относился ко мне по-человечески, но им я стеснялась выговориться, им может и не понравиться быть жилеткой для меня. Да и плакаться кому-то я не привыкла -- всё равно поддержки ждать не от кого. С годами замкнутость лишь усиливалась, и я даже родителям почти ничего не рассказывала. Когда же в моих руках оказался протокол допроса Сары Манджукич, меня бросило в пот -- Сара ничего не утаивала, она буквально вывалила перед Дитрихом все факты:
"...Отношения -- хуже некуда. Ей просто прохода не давали, просто издевались только за то, что она вообще жива. Когда мы собирали на подарок классной даме, кто-то украл копилку, а они, не разобравшись, обвинили Анну. Обступили её, а потом Хильда вцепилась ей в волосы, вырвала целый клок, Анна расцарапала ей лицо.
Вопрос: Чем она расцарапала ей лицо? Насколько сильно?
Ответ: Шилом. Крови было столько, что на полу пятна остались. Она хотела потом остальных порезать, сама уже в истерике. Она ударить кого-то могла только при помутнении рассудка. Тогда её довели до срыва..."
Показания Сары были исчерпывающими, она-то и охарактеризовала Хильду Майер именно так, как всё было на самом деле. Майер привыкла быть лидером в коллективе, ещё в начальной школе она активно старалась подмять под себя остальных. Тех же, кто не признавал её лидерство или пытался оспорить положение, она безжалостно травила, подключая и остальных. От неё пострадала даже Сара Манджукич (даром, что обычно в обиду себя не даёт).
Я сидела, закрыв лицо руками, и даже не заметила, как ко мне сзади подкрался Дитрих.
-- Вы чем-то расстроены? -- спросил он теперь уже бархатным голосом, точно змей-искуситель. -- Как я и думал, показания свидетельницы Манджукич вас задели. Вы ведь общались хорошо, даже могли с ней откровенничать. А она теперь следствию рассказала много всего интересного. Мы с вами обязательно поговорим ещё, вспомним всё, что было.
Я молчала, стараясь не смотреть ему в глаза. Но инспектор, не удостоившись ответа, продолжил:
-- Опытный сыщик тонко чувствует человека -- вот вы сейчас наверняка думаете, что "эта протокольная рожа меня не разговорит", но вы ошибаетесь -- сломать молчаливого преступника для меня так же просто, как и карманные часы. Так что подумайте перед сном: разумно ли дальше отпираться? Я ведь всё равно узнаю.
Он встал и, подозвав стоящего за дверью унтер-офицера, скомандовал увести меня обратно в камеру.
Улёгшись на тюфяке, я всё старалась отогнать от себя непрошеные мысли. Дитрих метко бил в цель, и то, что показания Сары Манджукич он дал мне прочесть лишь в последнюю очередь, наводило на мысль, что это не случайно -- он всё знал давно и лишь ждал, когда я сама расскажу ему. После каждого допроса я чувствовала себя опустошённой, из меня точно выкачивали все силы. Это не человек, это вампир.
Тяжёлый сон пришёл ко мне практически сразу. В последние дни я спала без сновидений, и если в первые два дня после ареста мне снился сам пожар, а потом -- кладбище и траурная церемония, за которой я наблюдала, притаившись в кустах, то теперь -- чёрная пелена. Я не собиралась каяться и просить пощады -- это просто бессмысленно, когда за душой десятки трупов, оттого я быстро смирилась с положением, и тягостное ожидание смерти стало моей каждодневной привычкой.
Внезапно в ночи раздался лязг замка, и в камеру вошли конвойные. Меня растолкали быстро, и не успела я опомниться, как на голову надели мешок. Я пыталась спросить, что тут происходит и куда мы идём, но никто не ответил. Мне пришлось слушать лишь команды сопровождающих меня полицейских и смиренно идти. Неужели меня уже на виселицу ведут? Сердце тревожно забилось, ведь как ни тошно мне было жить, умирать, как оказалось, ещё тяжелей. Мало того, теперь меня просто закопают, как в скотомогильнике, и я после смерти останусь здесь.
Однако, суда ещё не было, хотя следствие наверняка будет коротким. Может меня уже в конце этого года осудят.
Всё, что я могла разобрать, это цокот лошадиных копыт по мостовой, а затем -- гудок локомотива поезда. Меня куда-то увозили, но куда, я не могла разобрать. Лишь когда с моей головы наконец сняли мешок, я поняла, что нахожусь просто в другой тюрьме. Камера эта была чуть теснее той, в которой я сидела в Инсбруке, а сквозь зарешеченное окошко открывались уже другие виды. "Зачем я здесь?" -- думала я, присаживаясь на нары. Действительно, кому потребовалось увозить меня куда-то вдаль? По правде сказать, мне уже было всё равно, где сидеть -- в Инсбруке, в Вене, или где-то вообще в другой стране, ведь от этого ровным счётом ничего бы не изменилось.
Поспать толком мне не удалось, опять то шаги, то ветер мешают заснуть. Привыкнуть к новому месту было не так просто. Потому как настало время подъёма, я метнулась к двери и позвала конвойного. Тот с безразличным видом спросил, в чём дело.
-- А где я?
-- В тюрьме, -- ответил тот.
-- Да знаю. Какой хоть город?
-- Ну, Вена, -- ответил он, глядя на меня исподлобья, и я решила больше его не беспокоить.
Тот факт, что от назойливого инспектора я на время отдохну, не мог не радовать. Потихоньку ко мне закрадывались догадки относительно столь резкого переезда -- в Инсбруке всерьёз опасались за то, что я не доживу до суда -- гарантий, что до меня не доберутся, нет. А здесь, в Вене, за мою безопасность можно ручаться.
Я с ногами влезла на нары и, закрыв глаза, вновь прокрутила в голове события минувших дней. Я отчётливо помнила, как с наиграно-беспечным видом Дитрих разгуливал по лесам, словно провоцируя меня на атаку. Человеческую душу он знал неплохо, и похоже получал удовольствие от этой игры в охоту на человека -- ту саму, где охотник и дичь могут в любой момент поменяться местами. Он упустил меня тогда, когда я наблюдала за траурной церемонией, но с поражением мириться был не намерен. Его исключительному упорству можно было лишь позавидовать. И вот когда со мной не сработал метод тарана, он теперь взялся меня по-иному допрашивать, приберегая каверзные вопросы на закуску.
О, Господи! Почему я всё время думаю именно о нём? Как ни старалась я выкинуть из головы этого изворотливого полицейского, не получалось вытащить эту занозу из мозга.
И в этот момент перед глазами у меня вновь пронеслась вся жизнь, начиная с самого детства. Я будто растворилась в воспоминаниях, всё дальше и дальше уходя от серой реальности.