Эрик спокойно вышел и, сверившись с часами, приготовился идти. В это время Анна окликнула его.
-- Эрик, это же я, Анна!
-- Э... Слушай, мне надо идти... -- отнекивался мой брат.
-- Ты что, ты... Уходишь уже? -- дрожь пробежала по печальному лицу. -- Прошу...
-- Ну, знал бы, где падать, соломки бы подстелил, -- Эрик взял, наконец, себя в руки. -- Я найду время для вас обеих, а сейчас мне пора, -- с этими словами он последовал за часовым и исчез за воротами.
Прошло несколько недель после отъезда Эрика. Жизнь в тюрьме текла своим чередом, и я даже перестала замечать, как летит день за днём. Я привыкла к несвободе, к тяжёлым работам, к часовым. Удивительно, как Анна изменилась с тех пор -- стала сдержаннее и даже следить за собой начала. До этого она постоянно ходила в грязи, в саже, в пыли, словом, настоящая каторжница. Что ещё бросалось в глаза, она ревностно прятала письма, смотрела на меня, как удав на кролика. Казалось, она готова любой крысе, что заберётся в камеру, переломить хребет штырём, чтобы не изгрызла письма. В её жизни, наконец, появился смысл, а значит и надежда, что хотя бы после смерти она попадёт на волю.
Я тоже часто перечитывала письма, полученные от Эрика, и записочки от сестры и братьев, вложенные в конверт. Статья "Волчица поймана" лежала среди них -- свидание закончилось, когда я держала вырезку в руках, и поэтому Эрику я ее не успела вернуть. Однажды, когда я хотело перечитать последнее письмо, в котором Эрик сообщал, что вместо него навестить меня приедет Тимея, вырезка случайно выпала из пачки на пол. Анна, которая по своей привычке расхаживала взад-вперед по камере, увидела свою фотографию и, будто коршун, схватила газетный листок и впилась в него глазами.
Я так и не прочитала статью, она была написана по-немецки, а я только немного этот язык на слух. Да и опасалась я читать ее при Анне, и вот...
Зигель приблизилась к газовой лампе, едва освещавшей камеру. Глаза ее бегали по строчкам. Вдруг она дернулась и вскрикнула:
-- Это он, он! Пиявка Дитрих...
Будто в смертельном ужасе она кинулась за нары и забилась там в углу, съежившись и прикрывая голову руками.
-- Не надо, не надо! -- вздрагивая, бормотала она. -- Оставьте меня, ничего я вам не скажу...
Я со страхом наблюдала за очередным припадком: а мне-то казалось, что за последнее время психическое состояние Анны улучшилось. И вот опять...
Глядя, как она стала раскачиваться и дергаться, я испугалась, как бы Зигель не размозжила себе голову о стену. А может, она этого и добивается, чтобы на работу не выгоняли? Но нет, руку она себе резала умышленно, а сейчас впала в ужас от этой статьи. И зачем я держала ее вместе с письмами! Надо было спрятать в другом месте.
Я осторожно приблизилась к Анне и взяла ее за руку, пытаясь поднять.
Она выдернула руку, но я была настойчива. Подхватив ее под мышки, я поставила Анну на ноги и повлекла к нарам, усадила.
Она продолжала раскачиваться и повторяла, как в бреду:
-- Пиявка, пиявка Дитрих... Это все он, он...
-- Кто такой Дитрих?
-- В статье... Откуда она у тебя?
-- Эрик принес. Он в газете тогда работал.
-- Это он написал? -- в ужасе воскликнула Анна.
Вероятно то, что Эрик, к которому она, как мне показалось, уже прониклась теплым чувством, письма от которого были единственной ниточкой, соединяющей её с миром, написал о ней такие слова, поразило Зигель в самое сердце. И я поторопилась успокоить ее.
-- Нет, он всего лишь исправлял ошибки -- это была его работа. Многие журналисты пишут безграмотно, а наш Эрик всегда был отличником.
-- Значит, не он? Правда, не он? -- с надеждой в голосе спросила Анна.
Я заверила ее, что в 1908 году Эрик занимался только редактированием чужих статей.
Мне было очень любопытно, что же такого было в этой вырезке, от чего Анна пришла в такой ужас, и я попыталась осторожно вытянуть у нее из рук клочок газеты. Но она оттолкнула меня и прижала бумажку к груди.
-- Что там написано? -- спросила я и объяснила: -- Я ведь не читаю по-немецки.
-- Там про меня, про то, что я сделала... Называют меня волчицей... А сами... Они что, лучше?.. Изображают из себя добреньких... Нет добрых, нет!.. Есть равнодушные, есть хитрые, есть звери... А добрых нет, нигде!.. Может и я бы была доброй, если бы ко мне по-доброму... Дитриха расписывают, как справедливого и честнейшего человека, а он пиявка, пиявка! Присосется, всю кровь выпьет... кровь...
Мне показалось, что сейчас с Анной опять случится припадок и, схватив со стола кружку с водой, я поднесла ей.
-- На, попей, успокойся.
Когда Анна выпила до дна всю воду, я осторожно спросила:
-- Кто такой этот Дитрих?
Анна ответила не сразу. С минуту она сидела насупившись, глядя в одну точку, и наконец проронила:
-- Флориан Дитрих, следователь, он моё дело вел.
-- А почему ты называешь его пиявкой?
-- А как еще? Пиявка и есть.
-- Он тебя бил? -- вспомнила я про изверга Надя.
-- Где ты видела, чтоб следователи сами били? Для этого у них подручные имеются... А ты бы не удивилась, наверно... Вы, мадьяры, живодёрство с молоком матери всосали. И этот поначалу вроде как спокойно спрашивал: что, где, когда... Протокол писал. Что он узнать хотел?.. Ничего я ему не говорила. А он, как пиявка, вопьется своими глазками-буравчиками, и чувствуешь, что такой не отлипнет. И не отлипал. Я по часам на стене следила: иной раз по семь часов подряд вопросы свои каверзные задавал... А я в ответ молчок...
Анна злорадно расхохоталась, а потом невольно потерла плечо. Всё-таки мне кажется, она лукавит и всё-таки дала слабину, рассказав инспектору всю историю, иначе она бы не стала так бурно реагировать на одно упоминание имени хитрого сыщика.
-- А потом ещё в камеру приходил. Один, без оружия...
-- Чего он добивался, признания?
-- Ему оно не сильно требовалось: улики, свидетели, и так хватало. Я просто молчала, ничего не хотела ему говорить, а они все добивались, отчего я на это решилась...
Мне показалось, еще чуть-чуть, и Анна начнет говорить и я наконец узнаю, что подтолкнуло ее "поджарить", по её выражению, стольких людей, среди которых были и те, кто не сделал ей ничего плохого. Действительно, вскоре волчица, удручённая воспоминаниями, начала рассказывать мне о том, как всё было. Я же готовилась выслушивать эту долгую и тягостную историю из жизни рано повзрослевшей гимназистки.
Часть II
Глава 6. Пиявка
На часах уже половина десятого -- за окном давно стемнело. Однако время нисколько не смущало инспектора Дитриха, в очередной раз копающегося в бумагах. Он допрашивал меня уже четыре часа, и если первые дни он изображал заботливость, например, мог прекратить допрос, если чувствовал, что я устала или мне больно о чём-то вспоминать, то теперь его как подменили -- этот неприметный худощавый человек ростом лишь на полголовы выше меня, сейчас зачерствел и намеревался допрашивать меня до полного изнеможения. Теперь он был глух к моим протестам -- он просто, как попугай, повторял ранее заданные вопросы, да со скукой смотрел в составленные ранее протоколы. Временами его несло, и он начинал задавать откровенно провокационные вопросы. Например, вчера спросил:
-- Я ознакомился с показаниями Гельмута Бекермайера, вашего математика, и он рассказал, что ещё загодя предупреждал фрау Вельзер, начальницу гимназии, да и ваших родителей тоже о том, что ваши похождения приведут вас в тюрьму. Не подскажете, откуда у него возникли такие мысли? Что предшествовало этому?
-- Я не буду на это отвечать! -- воскликнула я.
-- Ишь ты, -- глумливо усмехнулся Дитрих. -- Такая маленькая, а такая умная -- уже знает, как следует допрашивать преступников.
-- Допрашивайте меня по форме или я отказываюсь говорить! -- вновь закричала я, а Дитрих мгновенно сменил тон и, сев напротив, мягко улыбнулся и сказал: